«Опыт и понятие революции». Сборник статей - [24]
…типичным для советских дневников было настроение сомнения, тревоги и интенсивной самокритики… В этих случаях дневник действовал как нормализирующая техника, средство, при помощи которого сознание (mind) наблюдало и контролировало психические процессы[78].
Потрясающе! Попытка человека критически разобраться с собой же, обратиться к себе же трактуется в параноидальном ключе как проникновение в него какого-то абсолютно внешнего аппарата, эдакого ока Саурона!
Хеллбек и Халфин опираются на философию М. Фуко, упростившего и деполитизировавшего предшествующую концепцию субъекта у Л. Альтюссера. Фуко 1970-х годов, отчаявшийся анархист, вдохновивший, в частности, “новых философов”, этих французских борцов с мировым “тоталитаризмом”, определяет полностью внешнюю, отказывающуюся от герменевтического понимания, позицию Хеллбека и Халфина по отношению к советскому обществу как к нелиберальному подвиду страшной угнетающей системы Модерна. Вскрывая интереснейший материал по становлению рефлексивности в советском обществе, по воспитанию субъективности, Хеллбек и Халфин, однако, ограничиваются описанием и не показывают причин и механизмов этого процесса. В действительности же вопрос о субъективности напрямую следует из основного вопроса революции 1917 года — как сформировать сверху инициативу снизу, как создать демократическое, пролетарское, самоуправляющееся общество из страны неграмотных крестьян. Платонов, крупнейший теоретик советской субъективности, ставит вопрос не о том, как утвердить “достоинство человеческой личности”, и не о том, как советскому государству контролировать душу. Он ставит вопрос о том, как, занимаясь радостным коллективным делом, завоевывая для себя природу, строя справедливое общество, не забыть о тех, для кого строится техника и общество, о тех страдающих, мечты которых воплотятся в новом царстве изобилия. Без страдания не будет победы, без желания не будет счастья: упоение обернется уничтожением. Субъективность тесно связана с негативностью, причем негативность эта, здесь и сейчас, заключается не в мифическом исходном “желании” или “утрате”, а в происходящем здесь и сейчас обратном движении.
У Платонова это обратное движение выражается в тоске и тревоге, но также в неотделимой от них рефлексивной работе, мысли. Тосковать у него начинают персонажи, которые задумываются, как Вощев или усомнившийся Макар. “Вощев гулял мимо людей, чувствуя нарастающую силу горюющего ума и все более уединяясь в тесноте своей печали”.
Момент меланхолии, утраты смысла связан здесь с моментом “органической интеллектуальности” в смысле Грамши, переходом от бездумной механической деятельности к сознательности. В отличие от буржуа, которые, по Платонову, в свободное время наслаждались (“упивались”), пролетарии в это время будут мыслить[79].
Предмет этой тоски-мысли, опять же, — субъективность, то есть становление пролетариата и отдельного человека субъектом революции и практики. “Вощев (задумавшись) не знал, полезен ли он в мире или все без него благополучно обойдется?”[80]В другой раз Вощев говорит товарищам, боясь, что они умрут от усталости: “Пора пошабашить! А то вы уморитесь, умрете, и кто тогда будет людьми?”[81]Субъекта здесь производит перерыв в работе, который при этом не совпадает с ее завершением.
Хеллбеку и Халфину полезно было бы обратить внимание на следующий пассаж из рассказа Платонова “Заблуждение на родине компота”. Герой, некто Журкин, “стервец”, которого “бюрократы отовсюду удаляли за критичность нрава”, пишет заявление в профсоюз:
Несмотря на осознание себя правым, левым и присмиренцем, я все еще горюю и заявление это считаю недостаточным, то есть обычной негодной попыткой маскировки классового врага[82].
Советская субъективность здесь достигает своего пароксизма и самоотменяется. Платонов пародирует сталинский террор, тогда (1930) только что начавшийся, и показывает его тесную связь с парадоксальной логикой субъективности, главное направление которой — саморазрушение: субъект революции бунтует против самой своей субъективности, в той мере, в которой она подпадает под контроль государства.
Платонов ставит в своем творчестве проблему субъекта совершенно сознательно и буквально.
Вощев в сомнении открыл глаза на свет наступившего дня. Вчерашние спящие живыми стояли над ним и наблюдали его немощное положение.
— Ты зачем здесь ходишь и существуешь? — спросил один, у которого от измождения слабо росла борода.
— Я здесь не существую, — произнес Вощев, стыдясь, что много людей чувствуют сейчас его одного. — Я только думаю здесь[83].
Вощев думает не там, где существует, а существует не там, где думает. Это, очевидно, ирония по поводу Декарта[84]. Субъект мысли не идентичен субъекту существования, неодновременен самому себе, отчужден — но не в фатально необратимом смысле — от самого себя. В “Чевенгуре” Платонов вводит фигуру одинокого “евнуха души”, также сдвинутую по отношению к существованию и оторванную от практики форму созерцательной субъективности[85]. “Евнух души” бессознательно сознателен. Это не сознание и не бытие, а функция
