«Опыт и понятие революции». Сборник статей - [23]
Интерпретация Флетли очень убедительна, и моя задача здесь состоит в том, чтобы дополнить коллективистскую функцию тоски ее субъективирующей функцией. Два вопроса можно тем не менее Флетли задать. Во-первых, в чем источник тоски — помимо ее функции? На этот вопрос Флетли дает достаточно тривиальный ответ, связывая тоску с трауром и потерей, которые считает характерными для революционного события. Во-вторых, почему тоска рассматривается только как коллективизирующий аффект? При том, что аффект этот подчеркнуто негативный, представляется, что он должен разделять с тем же успехом, что и сплачивать: “ищущая” тоска порождает, а не только отражает потерю, и навязчиво упоминаемое одиночество платоновских героев обязано мощной диссоциирующей силе тоски, резонирующей в них как эхо катастрофического события. Поэтому тоску, аффект, изолирующий и одновременно открывающий человека миру, нельзя рассматривать с такой однозначной нежной симпатией, как это делает Флетли. Напротив, надо рассматривать ее как эстетический аффект, который призван прорабатывать тревогу, но в то же время выталкивать из нее читателя, выводить читателя из пространства произведения в жизнь свершений, из трогательного товарищества во впускающую пустоту одиночества.
Для нас важно не терять из виду историчный, событийный горизонт прозы Платонова. И здесь на первый план выходит еще одна, на мой взгляд центральная, ее функция — субъективирующая.
РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ДУБЪЕКТ
Негативность у Платонова не только объединяет людей, но и стремится сделать из них субъектов. Субъективность следует здесь понимать во всей полноте смысла этого термина, который исторически развивался двойственно. Введенный Кантом, но ретроспективно возводимый обычно к идеям Декарта, термин “субъект” означает, с одной стороны, тождество рефлексивного “я”, к которому относится весь опыт, а с другой, “я” как единичное творческое начало, которое находится в постоянном поиске себя и рефлексирует в смысле самоотрицания и самопостроения одновременно. Первый из этих смыслов — субъект как инстанция — характерен для картезианской традиции, в частности для Канта и Гуссерля в их худшие моменты, а также для обыденного смысла, который приобретает понятие “субъект” на протяжении XIX века. Второй смысл — субъект как процесс — приобретает наше понятие у Гегеля (в его лучшие, впрочем, моменты) и переживает второе рождение во Франции второй половины XX века, у Лакана, Лаку-Лабарта, Рансьера и Бадью. Последние двое пишут уже о политической субъективности как об основе демократической или просто левой политики, часто забываемой в “системе” современного либерального государства.
В отношении пореволюционного времени в России категория “субъекта” была недавно применена Й. Хеллбеком и И. Халфином, которые справедливо критиковали “тоталитарную” парадигму, наивно представлявшую советское государство как механизм подавления личности обществом и т. д.[76]Хеллбек и Халфин обращают внимание на активное конструирование субъективности советским режимом. Однако они трактуют понятие “субъект” просто как инстанцию рефлексии и самоотчета, но не свободного действия (которое, по-видимому, считают то ли в принципе невозможным, то ли возможным исключительно в ситуации спонтанной безотчетности).
Отмечая, впрочем, что “частично эта одержимость “я” (Self) была прямым следствием самой революции, непосредственной артикуляцией революционных идей человеческого освобождения, социальной эмансипации и достоинства личности, которые взрывным образом появились в 1917 г.”, и цитируя в этой связи Платонова и Бабеля как “записавших неуклюжие, серьезные и интенсивные попытки еле грамотных крестьян-солдат представить (cast) себя как революционных субъектов”, Й. Хеллбек переводит разговор на то, как “этот гуманистический дискурс был апроприирован советским режимом и интегрирован в программу индивидуальной активизации и мобилизации в целях усиления революционного государства. С его акцентом на субъективную вовлеченность в революционное дело большевистский режим преследовал сущностно модерную программу субъективации, производства сознательных граждан, вовлеченных в программу строительства социализма по их собственной воле”[77]. Заметим, что характеристика “позитивной” стороны субъективности в либерально-индивидуалистическом, гуманистическом ключе как “идей достоинства личности” определяет то, что Хеллбек с порога отметает “революционное государство” и “советский режим” как априори отчужденные инстанции — опираясь имплицитно на либеральную же доктрину, идущую от Лютера и Гоббса, о том, что государство, по определению, является мрачным отчужденным монстром. То, что люди могут всерьез пытаться участвовать в строительстве свободного государства, в расчет не принимается.
Поэтому же, сталкиваясь с интереснейшими дневниковыми текстами, повествующими о негативной
