«Опыт и понятие революции». Сборник статей - [27]

Опытными руками Дванов ласкал Феклу Степановну, словно заранее научившись. Наконец руки его замерли в испуге и удивлении.

— Чего ты? — близким шумным голосом прошептала Фекла Степановна. — Это у всех одинаковое”[100].

Отметим, во-первых, что сцена любви между Двановым и Феклой Степановной происходит именно на отрезке, который наблюдает “евнух души”, а сам Дванов не сознает. Во-вторых, обратим внимание на тонкую аллюзивную игру, идущую в цитируемом отрывке. “Это у всех одинаковое” ближайшим образом означает, что Фекла отвергает удивление Дванова, прозаизирует половой акт, потому что половые органы у всех женщин более или менее идентичны. Однако на буквальном уровне текст утверждает прямо обратное — а именно, что половые органы одинаковы у всех и, следовательно, Дванов находит у Феклы Степановны половой член, что и объясняет его удивление. На бессознательном уровне подтекста, Дванов здесь встречается с фаллической матерью, впадает в состояние, предшествующее принятию кастрации. Потому “евнух души” и блокирует его сознанию доступ к этому травматическому и прекрасному фантазму. Нетрудно увидеть в этом моменте параллель с логикой утопизма, развиваемой в “Чевенгуре”: реализация утопии — это разоблачение наготы мира и разочарование в фантазме фаллической матери (именно в “Чевенгуре” звучит “главный член у них отрублен”). В свою очередь, частое избегание и осуждение полового акта героями Платонова, наряду с трогательными и любовно описываемыми образами женщин как решительных, активных субъектов революции, может означать то же самое — сакрализацию женщины в ее амбивалентности и боязнь обнаружить ее кастрацию. Другими словами, Платонов — фетишист.

Фрейд трактует фетишизм буквально, как непризнание кастрации женщины и задержку на предмете, который предшествует обнаружению этой кастрации. Его основным примером являются поэтому ноги, особенно рассматриваемые снизу вверх: так, “нога или обувь обязаны своим предпочтением в качестве фетиша <…> тому обстоятельству, что любопытство мальчика, высматривающего женские гениталии, направлялось снизу вверх, от ног”[101].

Фетиш, с точки зрения Фрейда, есть “заменитель фаллоса женщины (матери)”[102]. Ж. Лакан добавляет, что при фетишизме ребенок отождествляет себя не с фаллической матерью, а с самим фаллосом — “с фаллосом, спрятанным под одеждой у матери”[103].

Фетишист питает отвращение к кастрации, и соответственно амбивалентно его отношение к женщине. Фетиш делает ее интересной, но интересен прежде всего сам фетиш, в его функции метафоры и амбивалентности.

В “установлении” фетишизма, по Фрейду, ключевую роль играет время: здесь “выдерживается такой процесс, который напоминает приостановку воспоминания при травматической амнезии. Как и в последнем случае, интерес здесь также как бы приостанавливается на полпути, в качестве фетиша удерживается нечто вроде последнего впечатления, предшествующего жуткому, травматическому”[104].

Платонов как будто специально следует структуре, описанной Фрейдом. Его фетишизм проявляется и в литературе, и в жизни[105]. Вот, например, такое описание в “Чевенгуре”:

Он еще раз посмотрел на ее восходящие ноги и не мог ничего ясно понять; есть какая-то дорога от этих свежих женских ног до необходимости быть преданным и доверчивым к своему обычному, революционному делу, но та дорога слишком дальняя, и Сербинов заранее зевнул от усталости ума[106].

И еще, тоже “Чевенгур”:

Потом открылась на высоком месте торжественная белая усадьба, обезлюдевшая до бесприютного вида. Колонны главного дома, в живой форме точных женских ног, важно держали перекладину, на которую опиралось одно небо. Дом стоял отступя несколько саженей и имел особую колоннаду в виде согбенных, неподвижно трудящихся гигантов. Копенкин не понял значения уединенных колонн и посчитал их остатками революционной расправы с недвижимым имуществом[107].

Материальность образов Платонова связана со своеобразным фетишистски-меланхолическим комплексом[108]. “Остранение”, нарочитое неузнавание вещей, колебание между позицией “недолета” (“Котлован”) и “перелета” (“Чевенгур”), позиция на грани конца, “накануне ликвидации”, энигматическая подвешенность образов, странники перекати-поле (отрезанные ломти или отрубленные фаллосы), как, например, пешеход с говорящим именем Луй; образы пустоты, полости и опустошенности, фигура мертвого отца (явно с удовольствием “убиваемого” автором) и матери-земли, которую нужно напитать и сделать плодородной, — все это образует своеобразную фетишистскую поэтику, в которой отчуждение становится эстетическим принципом, принципом изображения вещей в их прозаической материальности, но в то же время их эстетического подвешивания[109]и постоянного разрушения, необходимого для их воссоздания. Фетишизм позволяет Платонову передать специфическое застывание и зависание революционного события, хранить его незавершимость, “перманентность”[110]. Но он же помогает воспроизводить желание, использовать тревогу как плечо силы для прыжка, для утопического именования фантазма, в котором бы смыкались несводимые противоположности (единичности и тотальности, расчета и страсти).