Операция «Жизнь» продолжается… - [27]

— Могла ли это быть шальная пуля? Нет. Он же понимал, что вставать нельзя… И вообще, разговаривая об этом — могло быть, не могло быть, можно было сделать так, что бы такого не было. В принципе, можно было и так, чтобы такого не было. То есть он мог меня не закрывать. Это же порыв человека. Надо его внутренний мир смотреть, а не мой. Нужно оценить его поступок просто. Он встал и закрыл. Вот так. Если бы не закрыл, то группа все равно бы не погибла, там заместитель оставался, и солдаты были подготовлены. Не было такого, чтобы мы на тебя молились, командир, тебя берегли, потому что ты единственное спасение. Там все было организовано нормально. Просто солдат поступил так, как поступил, ну он поступил вот так вот. Такой человек, наверное, хороший. Да и вообще все ребята — никто же не струсил. Кузин до последнего отбивался, все гранаты перекидал — у него семь штук было, хотя мог бы затаиться или даже сдаться. Радист мой, доктор, заместитель — все дрались. И Лайс тоже…

Звание Героя Российской Федерации Александру Лайсу было присвоено посмертно. Но этим государство и ограничилось. Никто из администрации Президента почему-то не удосужился разыскать родственников Александра и вручить им награду. И только два года спустя десантники вместе с журналистами программы «Забытый полк» привезли из Германии Сашину маму в часть, где и передали ей Золотую Звезду сына.

Тогда же с ней встретился и Владимир Шабалин.

— В свое время был такой фильм — «Опаленный Кандагаром», — говорит он. — Там рассказывается про раненного офицера, которого спас солдат. А потом офицер повез тело этого солдата домой и родственники сказали ему: «Почему ты живой, а наш мертвый?» Так вот я очень боялся этой встречи, боялся услышать эти слова. Но у нас сложились хорошие отношения. Мы до сих пор общаемся. Наверно я, для них теперь тоже родной. Ведь я теперь должен прожить две жизни…

Он вдруг резко кидает берет на скамейку и смотрит мне прямо в глаза.

— Ты знаешь, это не первый солдат, которого я теряю на этой войне. И тот бой не был самым страшным. И все же… В тот раз все было по-другому. Раньше парни погибали в бою и у них не было выбора, а здесь… Это было самопожертвование. Но сегодня я думаю, что зря он это сделал. Наверное, лучше было бы, чтобы тот снайпер попал в меня. Ты только не подумай, я не суицидник какой и отлично знаю цену жизни, наверное, даже как никто. Но мне не нравится эта жизнь. У меня ж ничего нет за спиной — ни квартиры, ни денег, ни здоровья. Только три командировки на войну и четыре звездочки на плечах. И впереди тоже ничего нет. Вся жизнь — вот она — на погонах. Что дальше?

Шабалин не любит вспоминать вслух о том, что кому-то обязан жизнью. 7 августа празднует не второй день рождения, а день памяти по солдату, которого не уберег. Это день траура. И каждый год он привозит его фотографию сюда, к памятнику, и подолгу стоит со стаканом водки, вглядываясь в лица…

P.S. Совсем недавно у Саши Лайса родился младший брат. Его также назвали Александром. Крестил младшего Лайса главный священник ВДВ отец Михаил. А крестным отцом Александра стал капитан российских Воздушно-десантных Войск Владимир Шабалин.

Лишний человек на Пречистенке

Темная лестничная площадка захламлена так, что не повернуться. Журналы, коробки, набитый дореволюционными вещами шифоньер. Тусклая пыльная лампочка под низким потолком. Если бы я попал сюда в пять лет, я был бы в восторге. Таинственно и страшно, как в пиратской пещере. Если бы я попал сюда пять лет назад, я бы не смог здесь находиться — замкнутое пространство без путей отступления, одна граната в окно, и все.

Квартира 2«а». Обитая дерматином дверь изодрана, разбита. Инстинктивно ищу надпись мелом: «Не стреляйте, здесь живут люди».

Дверь открывается, и на меня через порог переливается война. Сколько раз я видел такие хибары в Чечне — темные, забитые русскими беженцами. Запах здесь такой… Я долго не мог понять, чем это пахнет — во всех жилищах одинаково; а потом понял: никомуненужностью.

— Проходите, пожалуйста. Правда, мы только что нагрели воду, хотели помыться … Мы — беженцы…

Кухня такая маленькая, что если встать в ее центре, то руками можно дотянуться до стен. Белье на веревках. Ведра с водой — на табуретках, на плите, на полу. Главное, есть газ и свет. Это жизненно важно.

Вдруг накатывает то странное чувство, которое всегда преследует меня на войне. Словно ты находишься в мультфильме. Умом понимаешь, что все вокруг — реальность, все происходит на самом деле и с тобой — черный каземат квартиры, русские беженцы, безнадега. Все это по-настоящему. Но поверить в это не можешь. Бред какой-то. Не бывает так. Не могут так жить люди в начале двадцать первого века. В центре Москвы. В день шестидесятилетия Победы.

Да, это не Грозный — Москва. Самый центр, Пречистенка, дом 35 дробь три. В этом предназначенном под снос доме уже двенадцать лет ютятся дошедший до Берлина ветеран Великой войны и его жена. Русские беженцы без гражданства.

Юрий Тимофеевич лежал на старой дореволюционной кровати. Ее металлические решетчатые спинки, изъеденные по бокам ржавчиной, скрипели при каждом движении. Хотя двигался он теперь мало. Тело стало слабым, и даже простое шевеление рукой давалось ему с трудом. Лицо провалилось, стало восковым, из-под волос поползла желтизна. В нем не было жизни. Такие лица я видел на войне у раненых.