Операция «Остров» - [22]

— Зато какой острой становится жизнь, Леопольд!

— Леонард, — тихо поправил Песоцкий.

Лысый махнул рукой: какая разница!

— …Каждый рассвет, каждый глоток, каждый раз, когда входишь в море или ложишься с женщиной… — Он расплылся детской улыбкой и, подойдя, обнял Песоцкого и зашептал прямо в ухо: — Я тут сплю с Мэй — длинненькая такая, в ресторане, с оттопыренными ушками… знаете?

— Официантка.

— Ага. И вот, поверите ли, с того гребаного дня меня как прорвало! Было — обычное дело, а стало — наслаждение… Ожидание смерти — хороший наркотик. Кстати! — Боннар оттолкнулся от Песоцкого. — Эта женщина, которую вы клеили утром… — Месье оттопырил губу и показал большой палец. — Должна быть сладкая ягодка. Берите ее, я вас благословляю!

Он нарисовал в воздухе неряшливый крест и сам рассмеялся.

— Благодарю за разрешение, — cухо бросил Песоцкий.

— К вашим услугам, — осклабился Боннар и начал снова карабкаться на табурет. Достигнув цели, он мерно, как детский паровозик, завозил стакан по стойке.

— Значит, реинкарнация своими силами? — уточнил Песоцкий, усмехнувшись.

— Попытка, — ответил Боннар, остановив бессмысленное путешествие стакана. — Всего лишь попытка… Прыгунам их дают три штуки.

Песоцкий помолчал еще, а потом спросил:

— Зачем вы рассказали мне все это?

— А кому мне было это рассказывать?

— А вдруг я и есть убийца?

Красивая кисть руки закачалась в отрицающем жесте.

— Убийца не будет привлекать к себе внимание! А вы со своим чемоданом поставили на уши весь Таиланд… Нет. — Месье мотнул лысой головой. — Вы в этом сюжете — не злодей. Вы — комическая фигура, с вашим чемоданом. Зеркальце, которым драматург пускает на драму героя солнечный зайчик, для разрядки напряжения…

Песоцкого передернуло.

— Вы — параллельная линия сюжета, — каркал месье, — вы не услышите оклика и не станете менять свою жизнь. Завтра ваш чемодан найдется, и все пойдет своим чередом…

— Вы зачем-то провоцируете меня, господин Дельма, — раздельно произнес Песоцкий.

Лысый вскинул на него бессонные глаза.

— Так убейте меня.

* * *

Под утро даже удалось уснуть, но Песоцкий проснулся с оборвавшимся сердцем: во сне кто-то смотрел на него в упор. В животе ныло от страха. Еще не вспомнив, чей это был взгляд, Песоцкий знал, что страх имеет отношение к реальности и что, проснувшись окончательно, он только глубже нырнет в этот омут.

…Это случилось несколько лет назад в одном закрытом клубе, куда Песоцкий повадился ходить на встречи с кураторами. Очень правильный был клуб, со специфическим фейс-контролем. Чай, не лихие девяностые! Не всякий олигарх мог туда попасть, только совсем свои…

Песоцкий, обладатель почетной карточки, поил-кормил тут в тот день одного местного ди каприо, улаживал вопросы контракта.

Место встречи было выбрано с умыслом: закрытое кремлевское тусовище намекало на возможности принимающей стороны, а местный ди каприо оборзел от славы и требовал нечеловеческих денег, угрожая прервать съемку в сериале и перейти к конкурентам, варившим аналогичное сусло… Историю слили, и пресса уже обсасывала косточки, предвкушая новую войну каналов. Короче, важная была встреча.

Ди каприо оказался капризным, но при плотном прессинге податливым, Песоцкий мягко его дожал и, проводив, остался в клубе — расслабиться в элитной полутьме да и пробки переждать. И, уже выпив последний фреш, услышал обрывок разговора. Собственно, одну только реплику и услышал:

— По заике вопрос закрыли.

Песоцкий вздрогнул и рефлекторно повернул голову — и напоролся на глаза плотного кряжистого человека. Звание не ниже полковничьего было написано на этом лице, и полковника никак не медслужбы. А со всей очевидностью той службы, принадлежностью к которой в Отечестве к тому времени уже четыре года вышибались любые двери.

«По заике вопрос закрыли», — сказал кряжистый, а вздрогнул Песоцкий потому, что знал, о каком заике речь, и знал, как был закрыт тот вопрос.

Заикался, трогательно и смешно, журналист, известный еще по советским временам — странный человек с детскими глазами на стареющем лице. Атавизмом смотрелось его романтическое депутатство — проведя у кормушки много лет, этот юродивый так и жил на своих десяти сотках по Киевскому шоссе… По недомыслию (или отчаянной смелости, недомыслию равнявшейся) он полез со своими депутатскими запросами в такие коридоры, куда без спросу ходить заказано, и его убили.

Убили так, что даже уголовного дела заведено не было; убили затейливо-мучительным способом, словно в назидание оставшимся. Это было первое такое закрытие вопроса. Потом пошедших против системы начали убивать с регулярностью спортивных побед, народ и удивляться перестал.

Песоцкий напоролся на глаза кряжистого и понял, что кряжистый тоже все понял.

Строго говоря… ну, вот так вот, без учета контекста, говоря… — следовало что-то сделать, но контекст уже был разлит в воздухе и забит в легкие, и ни о каком движении против этих людей речи идти не могло. Никто бы ни в каких прокуратурах даже не пошевельнулся, а потом… Песоцкий почувствовал холодное глиссандо по спине, представив, как «закроют вопрос» с ним самим.

Но самое подлое: тот кряжистый его узнал, коротко зафиксировал взглядом — и кивнул как своему. И продолжил негромкий вальяжный разговор с собеседником, уже на отвлеченные темы. Оскорбительно было это демонстративное спокойствие — знал кряжистый, что никуда Песоцкий не пойдет.