Операция "Кеннеди" - [2]

Трясясь в такт прыгающей картинке шхемских улиц, вставленной в зарешеченное ветровое стекло моего джипа, я размышлял о том, как изменились мы с Матвеем за какие-нибудь десять-двенадцать лет. Ну в самом деле, разве это так много для человеческой жизни и судьбы — десять лет? Микеланджело свой Сан Пьетро, кажется, все четырнадцать разрисовывал. Неужели за это время он стал другим человеком? Изменил взгляды, привязанности, привычки и вообще — характер? А впрочем, может, и изменил. Это только когда читаешь чью-нибудь биографию, десять лет пролетают мигом. Когда проживаешь их сам, они тянутся бесконечно. А почему, кстати, десять? Когда мог гнать Матвеич свои телеги про Шхем и береты?.. Году, наверное, в восемьдесят втором, когда израильские танки героически рвались к Бейруту. Ну точно! — в восемьдесят втором, в июне, во время выпускных экзаменов. В метро, по дороге на экзамен по литературе, пока я пытался повторить единственный худо-бедно знакомый мне билет — "Грибоедов: Горе от ума", Матвеич заворачивал меня в бело-голубое знамя своей сионистской пропаганды. Что не помешало ему, сукиному сыну, получить пять, а мне — позорные три балла: я вытащил "Патриотическую тематику в советской литературе"... Значит не десять лет, а все тринадцать. Вечность...

Замечтавшись и потеряв уставную бдительность, я смачно впилился лбом в ветровое стекло джипа под омерзительный скрип тормозов. Дуло притуленной между ног автоматической винтовки М-16 ударило меня в брюхо. Матюгнувшись по-русски, я повернулся к водиле, такому же резервисту, как и я, ашдодскому электрику Йоси Кахалани:

— Хорошо, что пополам!

— Что "пополам"? — не понял Йоси.

— Эм-ве квадрат — пополам! — огрызнулся я. — А еще хорошо, что М-16 укороченный, а то бы насквозь проткнул...

Хотя он мог бы тормозить и помягче, Кахалани остановился не зря: на фонарном столбе с правой стороны улицы гордо и свободно реял огромный палестинский флаг. До вывода израильских войск из Шхема оставалось чуть больше двух недель. Наш резервистский полк был последним подразделением ЦАХАЛа, несущим службу в этом городе. Через две недели сюда войдут под ликующие крики толпы отряды палестинской полиции. Комендатуру наши уже освободили, вывезли оттуда все, включая столы и стулья. Но стулья-то — хрен с ними, со стульями, а вот эвакуация времянок, называемых в местном просторечьи "караванами" и служивших нам казарменным жильем, обрекла нас на жизнь в палатках. А израильская зима бывает мягкой только в путеводителях для наивных туристов и паломников. И все-таки в палатке было потеплее и поприятнее, чем на улице. А еще теплее и уютнее было в джипе, из которого мне сейчас надо было вылезать под проливной дождь.

Мирный процесс раскручивался на всю катушку, и города Западного берега один за другим отходили палестинской автономии чуть ли не с опережением графика. Но в тех из них, которые еще оставались под контролем ЦАХАЛа, продолжались традиционные игры, начатые во времена интифады. Собственно, сама интифада шла здесь полным ходом так, будто не было ни первого, ни второго Осло. Камни летели в решетки наших джипов; на центральных улицах горели автомобильные покрышки, а на столбах вывешивались все еще запрещенные израильской военной администрацией палестинские флаги. Казалось бы, какое нам дело до этих флагов, ведь все равно через полмесяца уходим? Но приказ был: снимать!

Никто из нас на фонарные столбы сам, конечно, не лазал. Рецепт был такой: отловить местного пацана и возложить на него ответственное комсомольское задание по снятию флага. Почему, спрашивается, он согласится? Да потому, что иначе я отведу его к начальству и на голубом глазу скажу, что он бросал камни в наших доблестных бойцов. Его папаша заплатит штраф-выкуп в размере восьмисот шекелей и отдерет свое чадо как сидорову козу. Свинство? Конечно, свинство! Даже, я бы сказал, подлость. Но ты-то, Матвеюшка, в милуим не ходишь, а ходишь в Старый город к своему другу Абу Шукри есть хумус и говорить за мир и политику.

Матвей полевел года три назад, как-то сразу и резко. Он вообще, если начинает чем-нибудь увлекаться, уходит в это дело с головой и кладет на все вокруг. Меня это в нем всегда пугало. С бабами — так просто беспредел. Но это отдельный разговор. А вот когда мы были в седьмом классе, он вдруг тронулся на астрологии. На всех уроках сидел и вычерчивал эти свои мудацкие натальные карты. Твердил как заведенный: as above so below[1] и часами полоскал мне мозги о том, как расположение звезд в момент рождения определяет характер и судьбу. Матвей утверждал, что это — самый красивый и строгий принцип, какой может быть, и он собирается посвятить себя астрологии и достичь уровня и высот Джона Ллойда, который предсказывал с невероятной точностью любые события в жизни государств и людей, и умер в предсказанный им самим день.

Этот идиотизм продолжался у Матвея несколько месяцев, и я уже серьезно начал опасаться, что у него окончательно заклинило башню, но в конце учебного года пришло спасение. Оно пришло из 179-й физико-математической школы. Матвей где-то узнал, что туда ведется набор с восьмого класса. "Все. Поступаем", — заявил он мне с выражением, которое английский романист определил бы как gloomy determination