Опасный груз - [8]

Фулюганишь? А мне отдуваться!..

– Ты живой, что ль? – пытаюсь обнять.

– А не знаю, схороненный, вроде?!

Но, как видишь, спокой исполнять

Ни хрена, брат, и ТАМ не выходит.

То овечки, холера возьми,

Забредут, то мычат телятишки.

Тут война! Я уперся костьми

В домовину и – в сторону крышку.

Вылез: что это? Новый потоп?

Нет, смотрю, расторопней решили,–

Еропланы, туды вашу в гроб,

И орудья! Всего наташшили.

Рвут, где попадя, бомбы, тротил...

Долбанули б по энтому клану!

А Змея? Я уж всяко судил:

Может, Ельцин диканился спьяну?..

Балабоним себе, ворошим

Черт те что, а все ближе к итогу.

Поздний рейс «Окунёво – Ишим»

Тормознул.

– Поезжай себе с Богом!

Догорал на закатной золе

Короб солнца. И вот уже нету.

Поползли, умножаясь в числе,

Гады мрака и нежить куветов.

– Ну поперли! И удержу нет.

Ты ступал бы, Никола, не мешкал...

– Что-то ж было на озере, дед?

– А не знаю...

Скорей всего – вешка.

Эк поверили бабе – Змея!

Ну бомбить – моджахеды, угрозы!

Там же, помнишь, зимой полынья,

Не берут никакие морозы...

– Слушай, дед, от твоих повестей

Впору выпить змеиного яда...

– Не вмастил, знать?

Язык без костей.

Ну да ладно, поправишь, как надо!

Тут и канул он. Ужас и шок: Только зрил ведь?!

Везде обыскался, Никого!

Лишь в траве посошок

Зло шипел и в колечки свивался.

* * *

Ждете правду сермяжную, суть?

Многим пали награды на грудь!

Был Указ. Фейерверк из орудий.

Все бывает в родимом краю...

Видит Бог, услежу и Змею,

Покараю. Поспорим о сути.

Столь уж гадов низвержено в ад:

Губишь головы, снова шипят!

Глянешь на руки – руки в кровище!

В черной крови и плаха стола,–

Лезут, лезут и несть им числа:

Сатанинский оскал и глазища!

Июль – август 2000

ОКУНЕВСКАЯ ПОВЕСТЬ

И застал меня декабрьский закат

Посреди родных калиток и оград,

Средь немеренных сугробов, среди звезд,

Погодился и подвез молоковоз,

А не то сейчас бы пёхом штурмовал

То Песьяновский, то Карьковский увал.

А потом бы на Крутом, сколь видит глаз:

От дирекции – до скотных ферм и баз

Открывалась бы в заборах и плетнях

Панорама Окунёва – вся в огнях!

Здравствуй, родина! Не все я сжег мосты!

Вон темнеют двоеданские кресты

Возле ряма, где кичиги сторожат

Вечный сон, мои родители лежат.

И замечу я по поводу судьбы:

Жили ладно – не двужильны, не слабы!

Вспомню лето – там озерный плеск весла,

А весна – та вся медунками цвела.

Вспомню осень – золотой разлив стерни,

Журавли там пролетали. Где они?

Где осинник, что багрянцем полыхал?

Там пары я перед армией пахал.

Открутилось, отвилось веретено,

Дом отцовский был, но все разорено.

Не согреться меж ухватов на печи,

С пылу – с жару! – не заманят калачи.

Живы ль родичи? Небесный стон в груди.

Кличет Петр Николаич: «Заходи!»

Ставит рюмочки, «перцовки» – два стручка,

Но не рад им: «Мне б парного молочка...»

«Ну, беда! Ведь не видались столько лет!

Огорчил, племянник... Тоже мне – поэт!..»

На трезвянку рассуждаем про родню,

Телевизор – про Балканы и Чечню,

Про Гайдара (все пороки на лице!)

И про Ельцина – аминь всему! – в конце...

Жарко в горнице. Привольно, как барон,

Я под фикусом улегся, вижу сон:

Ходит Ельцин, как чеченец за рекой,

И грозит своей беспалою рукой.

Я за дрын, а он скрывается в пурге,

Как медведь, скрипит на липовой ноге.

Шли охотники – ребята, будь здоров,

Отметелили «гаранта», поднял рев.

Мчали с лесом в Петропавловск шофера,

Отмутузили за все «ваучера».

Просыпаюсь и впотьмах ищу пальто,

Зреньем внутренним слежу: а дальше что?

Он голодный и к тому же с похмела,

И опасен мирным гражданам села.

К почте кинулся, слегою дверь припер,

И за рям покрался в сумраке, как вор.

«Хорошо, – тут скажет Клинтон, – вери гут!»

А собаки в околотке цепи рвут.

Свежий холмик на погосте он разрыл,

Человечинки, свежатинки добыл.

Воет вьюга. Спит округа. Ни души.

В частной лавке лишь кайфуют алкаши.

Там, где лозунг цвел «Мы строим коммунизм!»,

Безысходность, беспросветность, дебилизм.

Ветер в базах – ни коровы, ни овцы,

Раздолбали их гайдары-мудрецы.

Лишь блажит за Соколовкою баран,–

В государстве сопредельном – Казахстан.

Шло путем ведь все. И внуки Ильича

Ладный выстроили клуб из кирпича,

Но гармошку с балалайкой – под кровать:

Будем здравствовать, как все, едрена мать!

И задули в саксофоны русаки,

И задергались, как негры, мужики,

И когда уж обрели товарный вид,

Взял их тепленькими Запад-троглодит...

У окошка «Приму» горькую курю,–

«Просыпайся, Николаич,– говорю, –

Будет дрыхнуть! Эй, товарищ-господин,

Ты же брал «тридцатьчетверкой» град-Берлин!

Нешто Борьку мы отпустим без тюрьмы?»

Скрипнул панцирной кроватью: «Дай пимы!»

Вышли в темень, пошарашились вдоль стен,

Танк сейчас бы, но в Тагиле сдох мартен.

Отыскали, быстро вспомнив старину,

Две рогатины и – ходом на войну!

Чисто поле: ни былинки, ни куста.

Залегли, как светлы воины Христа,

Обустроились в сугробе, как в избе.

Все Дебейки всполошились в ЦКБ[11]!

Спит село. Горят кичиги. Лай собак.

Черти в ступах дорогой толкут табак.

Мчится мимо и скрывается, как бес,

Пограничной стоп-конторы «мерседес».

Как на царстве, на снегу сижу: «Беда!

Николаич, от Бориски ж нет следа!

Просочился, знать, суметами во мглу –

К Нурсултану – злому хану в Акмолу?!»