Опасный дневник - [4]

Впервые своего сына увидела она только через сорок дней после его рождения. Вдруг в ее комнату пришла императрица со свитой. Екатерина по-прежнему лежала в постели, исхудавшая, слабая. При виде государыни она попыталась встать, зашаталась, падая, но была подхвачена.

— Сиди уж, — сказала Елизавета. — Покажите ей. Гляди.

Из толпы придворных выступила мамка. В ее руках был объемистый сверток. Мамка откинула мех на его верхнем конце, и Екатерина увидала крохотное сморщенное личико. Священник, пришедший с императрицей, начал читать молитву «Богородице, дево, радуйся».

— Мальчик показался мне очень красивым, — рассказывала впоследствии Екатерина, — и его вид меня отчасти развеселил. Но едва священник окончил молитву, императрица сказала мамке:

— Унеси.

И сама повернулась к двери. Фрейлины, придворные затопотали по комнате, выстраиваясь в хвост: императрице, а она, важная, румяная, в лиловом парчовом платье с широчайшей юбкой на китовом усе, поплыла за дверь, не взглянув на Екатерину: больных она боялась до чрезвычайности, и если б ей доложили, что великая княгиня нездорова, то она б и не пошла. Однако ей ни о чем неприятном не докладывали.

Не сказали, кстати, ей в те дни и о том, что государственная казна пуста, денег нет ни копейки и неоткуда взять, и что ее приказ — доставить сто тысяч рублей — выполнить невозможно. Кабинет-секретарь барон Черкасов о том сказать не посмел. Спокойнее было деньги найти. Он стал искать — и нашел.

По случаю рождения Павла императрица послала Екатерине сто тысяч рублей и ларчик с драгоценностями, как сказала принесшая подарок графиня Шувалова. Деньги были, как всегда, нужны — Екатерина щедро задаривала императрициных придворных, давала деньги великому князю на его прихоти, то есть на вино и на игрушечных солдат, — а украшения не понравились. В ларчике лежали два перстенька, серьги и маленькое, бедное ожерелье, какое стыдно было бы носить и горничной.

Екатерина рассматривала эти жалкие вещицы, когда к ней пришел кабинет-секретарь Черкасов.

— Нравится подарок? — спросил он. — Ее величеству приятно будет, если эти украшения вы наденете на ближайшем балу.

Ответа не последовало. Черкасов знал цену такому подарку, восхищаться им было неискренне, выразить недовольство — нельзя. Елизавета Петровна была не только государыней, но и первой дамой в своей империи — самой красивой, нарядной, сверкающей — и потому считала себя вправе предписывать фасон платьев, цвет волос, прическу, драгоценность убора, чтобы ничей наряд не мог затмевать императорский. Ослушницам попадало по щекам, и знаки царской руки сохранялись долго. Что ж, пусть у нее будет еще одно бедное ожерелье. Не в нем счастье. Но Черкасов пришел вовсе не затем, чтобы хвалить дешевый подарок. — Ваше высочество, — сказал он, — выручите, заставьте век за себя бога молить!

— Что выручить? — не поняв, спросила Екатерина.

— Одолжите нам те сто тысяч рублей, что я вам приносил! Клятву дам — возвращу, напишу расписку, до конца дней слугой вашим буду!

Такие обещания подходили Екатерине, выполнить их было возможно, а расположение людей Екатерина ценила больше денег. К тому же она была уверена и в желании Черкасова вскоре возвратить долг: поступления в казну ожидались.

А зачем деньги понадобились Елизавете?

Собирая после рождения Павла подарок великой княгине, императрица совсем забыла, что к радостному для России событию мог или должен был иметь отношение и великий князь Петр Федорович, муж Екатерины. Просто о нем как о супруге при дворе давно уже не было речи, и не мудрено, что императрица его не вспомнила.

Узнав о награде, полученной его женою, Петр Федорович пришел в сильную ярость и очень запальчиво выразил графу Александру Шувалову свою обиду на то, что ему ничего не подарили, хотя сын родился у его жены. Шувалов побежал к императрице с докладом о недовольстве великого князя. Елизавета поняла свою ошибку и распорядилась немедленно отнести Петру Федоровичу сто тысяч рублей. За ними кабинет-секретарь Черкасов и приходил к Екатерине, и расчет его оказался верным: великая княгиня, также умевшая рассчитывать и глядеть далеко вперед, отдала свой подарок обратно и ни слова о том никому не сказала. Да, с ней дела вести было можно… Через три месяца Екатерина получила от барона Черкасова свои деньги.

Но сына императрица ей не вернула.

Никогда не ночуя дважды подряд в одной комнате, она приказывала таскать за собой колыбель Павла и не ленилась вскакивать к нему, услышав крик. Впрочем, однажды утром его нашли лежащим на полу — он выпал из колыбели, и никто этого не заметил… Комнаты, в которых бывала Елизавета, очень жарко топили. Она любила тепло и боялась простудить ребенка. Колыбель потому была изнутри обита мехом черно-бурой лисицы, ребенка завертывали во фланелевые пеленки, покрывали стеганным на вате одеялом, а сверху набрасывали еще одно одеяло — бархатное, подбитое мехом. Мальчику всегда было жарко. Мамушки отирали пот, струившийся по его лицу, но не смели сказать императрице, что не нужно очень кутать младенца. Не говорила этого и мать во время тех очень редких, разделенных месяцами визитов к собственному сыну, которые ей все же разрешались: поправлять императрицу или спорить с ней было невозможно даже великой княгине, супруге наследника престола. И когда Павел подрос, начал бегать и ходить, он простужался и болел от малейшего ветерка.