Опасный дневник - [16]

Хозяева не скупились для почетного гостя, бутылки подавали корзинами, за столами становилось шумно, начинались перебранки, вспыхивали драки. Через час-другой слуги и солдаты уже выносили упившихся и на линейках развозили по домам…

Нет, Порошин совсем не жалел о том, что лишился прежнего места. Он внимательно слушал речь Никиты Ивановича о великом князе и обязанностях его кавалеров.

Панин рассказал своему новому подчиненному, что императрица Елизавета Петровна торопила учить и развивать великого князя. Воспитателем к нему был приставлен Федор Дмитриевич Бехтеев, ранее служивший по дипломатической части — он был русским послом во Франции. Явившись во дворец, Бехтеев взялся преподавать мальчику грамоту, для чего собрал прислугу, усадил вместе с Павлом и показал разом все буквы. Павлу сделалось скучно, и он убежал.

Бехтеев придумал другой способ: позвал мастеров, велел вырезать из кости фигуры гренадер и мушкетеров и на шляпы им поставить буквы французского алфавита. Потом изготовили деревянных драгун, этих — с литерами русской азбуки. Бехтеев ставил фигуры попарно — Павел читал слоги, в одну шеренгу — выходило слово, русское или французское. Так мальчик познавал грамоту.

По просьбе Панина дюжину мамок и нянек сменили на шестерых лакеев — великий князь нуждался в мужском Окружении. Разговоры богомольных старух о конце мира успели совершенно напугать великого князя. При каждом раскате грома он спрашивал: не наступает ли Страшный суд? Павел боялся темных туч, смотрел, не ко дворцу ли они движутся, и ждал от них беды.

Великий князь упросил выдать его лакеям ружья, солдатское обмундирование и с увлечением учил свой отряд. Можно было дивиться, как знает он требования строевого устава.

— Ничем, кажется, не пренебрегали для лучшего воспитания великого князя, — говорил Панин. — Какие хитрости придумывали, дабы внушение сделать ему! Извольте полюбоваться.

Он вынул из стола несколько листков бумаги и протянул Порошину. На верхнем было написано: «Письмо господина Правомыслова, отставного капитана, из Санкт-Петербурга к господину Люборусову, отставному капитану в Москве».

Порошин вопросительно поглядел на Панина.

— Почитайте дальше, — сказал тот. — Это ведомости о поведении великого князя, которые будто бы в самом деле сообщали некоторые знающие люди из города в город.

«Конечно, друг мой, — писал отставной капитан приятелю, — опечалились вы прежним моим письмом о государе великом князе Павле Петровиче. И подлинно было чему нам тогда печалиться, слыша, что правнук Петра Великого ведет себя не так, как ему подобает. Но теперь я вас обрадую. Его высочество стал с некоторого времени изменять свой нрав: учится хотя недолго, но охотно; не изволит отказывать, когда ему о том напоминают. А если у него, бывает, нет охоты учиться, то его высочество ныне очень учтиво изволит говорить: „Пожалуйста, погодите“ или: „Пожалуйста, до завтра“. А не так, как прежде, вспыхнет, головушку закинет с досады и в сердцах ответить изволит: „Вот уж нелегкая!“ Какие неприличные слова в устах великого князя российского!»

— Мальчик очень умный, — сказал Панин, когда Порошин закончил чтение наставительных писем. — Он знает, кем будет, и — поверьте — к тому готовится.

В столовой собрались постоянные гости Никиты Ивановича и великого князя — Петр Иванович Панин, Иван Григорьевич Чернышев с братом Захаром, Александр Сергеевич Строганов, голштинский министр Сальдерн, секретарь императрицы Теплов. С великим князем сел дежурный в этот день Тимофей Иванович Остервальд.

Первые минуты обеда прошли в молчании, потом завязался разговор о дипломатии. Теплов похвалил ум и опыт графа Петра Андреевича Толстого, русского министра при турецком дворе во времена царя Петра Первого.

— Когда царевич Алексей от отца бежал, — сказал Теплов, — Петр Андреевич его разыскал, улестил и в Россию без конвоя сумел привезти.

— Изворотлив и ловок был, как бес, — заметил Никита Иванович. — Он в стрелецких бунтах участвовал, Милославским служил против молодого царя Петра Алексеевича — и сухим из воды вышел, кругом оправдался. Государь числил за ним грехов немало, но ценил за то, что умен. Случалось, когда в компании подопьет, — с ним это нередко бывало, — и Толстой тут, государь снимет с него парик, по плеши колотит и приговаривает: «Голова, голова, кабы не так умна ты была, давно б я отрубить тебя велел…»

— А Толстой? — спросил Петр Иванович.

— Смеется. Как иначе на такие слова ответишь?

— У нас в Голштинии говорили, что царевич Алексей не от болезни скончался, — многозначительно сказал Сальдерн, оглядывая собеседников.

— Отец сына приговорил казнить, только и всего. Близ царя — близ смерти, пословица молвит, — сказал Теплов. — Да чуть ли не сам свой приговор исполнил. Удивительно, что писатели наши на этот случай трагедии не сделали. Нельзя к тому сыскать материю изобильнее.

— Таких материй у нас предостаточно, — заметил Иван Григорьевич Чернышев. — Артемия Петровича Волынского помните? При государыне Анне Ивановне кабинет-министром состоял, генеральное рассуждение о поправлении внутренних наших дел составил…