Опасное знание - [8]

— Спасибо. Но одно первое место, одно третье и одно четвертое едва ли дают мне право рассчитывать на профессуру. Тем более что первое место я получил от Рамселиуса.

— Ну и что же? — удивился Харальд. — Насколько мне известно, к Рамселиусу все относятся с величайшим уважением и считают его самой яркой звездой на факультетском небосклоне.

— Я забыл, что ты изучал право в Стокгольме и еще не разобрался в созвездиях Уппсалы.

Я стряхнул пепел со своей сигареты и предложил Харальду еще кофе.

— Рамселиус отдал мне предпочтение просто потому, что я его ученик и в своей работе использовал разработанный им метод, который он, разумеется, считает самым эффективным.

— А это не совсем так? — спросил Харальд язвительно.

— Мне лично кажется, что это весьма разумный метод, иначе я не стал бы применять его. Но я вовсе не думаю, что это единственный путь к достижению истины. Не менее важных результатов можно добиться и с помощью иных методов. Несомненно, Рамселиус полагает, что если бы Манфред и Ёста Петерсон применили его метод, они достигли бы большего. Однако он считает, что их работы отличаются глубиной и — во всяком случае, работа Петерсона — представляют немалый научный интерес.

— Итак, смерть Лундберга означает, что профессорский оклад получит Петерсон?

— Да, едва ли теперь в этом можно сомневаться. Почти все были убеждены, что кафедру возглавит Манфред. Он пользовался репутацией человека надежного и в высшей степени положительного. И ничего нет удивительного в том, что наиболее вероятной после Манфреда была кандидатура Петерсона… У обоих самый большой педагогический стаж, и они успели опубликовать гораздо больше печатных работ, чем мы. А Петерсон к тому же отнюдь не бездарен.

— Ну, а остальные претенденты?

— Мы идем, так сказать, сомкнутым строем. Шансы мои и Эрика Берггрена абсолютно равны. Германа Хофстедтера все члены ученого совета поставили последним в списке претендентов. Он писал лишь о трудовом праве, причем излагал этот предмет чрезвычайно узко и односторонне. Кроме того, у него меньше, чем у нас, печатных работ. Он начал изучать право, когда ему было уже двадцать пять. Но это необыкновенно энергичный человек. Поставив перед собой определенную цель, он может работать по четырнадцать часов в сутки. В общем, все это очень сложно и как-то перемешалось… К тому же он коммунист.

Харальд посмотрел на потолок. Все это время он чистил щеточкой свою старую, прокуренную трубку.

— Тогда, насколько я понимаю, затруднения у него главным образом материального порядка?

— Ну, я бы не сказал, что главным образом… Ведь Герман — человек идеи, но с деньгами у него всегда было туго. Он как-то рассказал мне о себе. Это было в «Стадс-отеле». В этот вечер мы изрядно выпили, но для меня было полной неожиданностью, когда Герман вдруг начал исповедоваться. Ведь он не из тех, кто любит взывать к сочувствию или вообще о чем-нибудь просить. Обычно к нему не подступишься, колючий, как еж. Но после этого вечера я стал думать о нем гораздо лучше, чем раньше.

— Итак?

— Итак, еще в школьные годы он порвал со своим отцом, всеми уважаемым переплетчиком из Гётеборга, но большим самодуром. Герман полностью отказался от родительской помощи. После занятий в школе он выполнял всякую случайную работу, и таким образом ему удавалось кое-как сводить концы с концами. Но когда его отец умер, оказалось, что он был совершенный банкрот. Герман уже в то время стал убежденным приверженцем марксистской идеологии, и можно было предполагать, что он откажется от уплаты долгов, оставив буржуев с носом. Но Герман заявил, что ни он, ни его отец не взяли бы ни гроша у проклятых капиталистов и им будет выплачена вся сумма долга.

Харальд рассмеялся.

— Он говорит, что выплатил все до последнего эре, — продолжал я. — И я верю ему. Очевидно, ему приходилось вести довольно аскетическую жизнь, и единственное, что он мог себе позволить, — это членский билет клуба «Клартэ». Он до сих пор наведывается туда, и его немного побаиваются более респектабельные члены клуба, которые судят о людях по их годовому доходу и, в случае необходимости, умеют не краснеть.

Харальд по-прежнему вертел в руках щеточку для трубки. Она была похожа на тощего, согбенного годами старца. Ему хотелось, чтобы старец стоял. Но тот не хотел стоять и все время падал, ударяясь головой о стол.

— Этот Герман худой, как палка, и у него голодные глаза? — спросил Харальд. — Такие люди обычно бывают опасны.

— Конечно, Герман для тебя самый идеальный объект для всевозможных подозрений, — сказал я. — А ты пока что ищешь как раз такой объект.

— Пока что у меня нет никаких оснований сомневаться в том, что прецептор Лундберг умер естественной смертью, — ответил Харальд. — Сколько раз мне нужно повторять это! Но поскольку ты уже начал просвещать меня на этот счет, расскажи мне немного о прецепторе Петерсоне и доценте Берггрене.

— Пожалуйста, если тебя это интересует.

Я взял со стола пачку сигарет и вытряхнул из нее еще одного «Джона Сильвера».

— Я мало знаю Петерсона, — начал я. — Он приехал сюда из Лунда, чтобы на время заменить профессора Бринкмана. Все мы были так поглощены своими конкурсными работами, что никто не хотел брать на себя такую обузу. А Манфред, заместитель Бринкмана, сам был в это время болен. Ты знаешь — сердце.