Опасная игра Веры Холодной - [28]

Сегодня Вера намеревалась начать с Ханжонкова. Выразить сожаление по поводу трагического происшествия, спросить, притворившись, что она ничего не знает, не найден ли убийца, попроситься понаблюдать за съемками какой-нибудь (желательно — романтической) картины, задать парочку деловых вопросов. К примеру, поинтересоваться годовыми оборотами киноателье. Но человек предполагает, а бог располагает. На подходе к кабинету Ханжонкова навстречу Вере попался Бачманов.

— Вера Васильевна! — радостно воскликнул он. — Здравствуйте! Как хорошо, что я вас встретил! Александр Алексеевич поручил мне быть вашим чичероне,[45] хотя, применительно к нашему аду, меня уместнее было бы считать Вергилием![46]

— Здравствуйте, Иван Васильевич, — церемонно отвечала Вера. — Вы, должно быть, преувеличиваете. У вас не ад, а очень милое киноателье.

— Ад, настоящий ад! — настаивал Бачманов. — Впрочем, скоро сами убедитесь. Я так и сказал следователю. Странный тип, впрочем, не важно… Вы, должно быть, хотели видеть Александра Алексеевича? А он уехал в Петербург, затем из Петербурга поедет в Берлин. Мало ему головной боли от производства картин, так он еще и аппаратуру хочет производить!

— А при чем тут Берлин? — «наивно» поинтересовалась Вера, подумав: уж не подался ли Ханжонков в бега?

— Ну как же нам без немцев! — хмыкнул Бачманов. — Без немцев мы французов не обгоним. У них лучшая в мире оптика, самые смекалистые инженеры. Про деньги тоже не стоит забывать, оборудование очень дорого стоит. Александр Алексеевич вернется не раньше чем через две недели. Надеюсь, что к тому времени вы ознакомитесь с нашим делом настолько, что поверите в его великие перспективы. Вера Васильевна, разрешите пригласить вас ко мне, в мое «сонное царство». Я покажу вам мои сокровища!

«Вернется ли? — усомнилась Вера. — Если вернется, значит, непричастен к убийству… Что за вздор — почему он должен быть причастен к убийству? Может, он поехал за инструкциями? Или Берлин — совпадение? Господи, совсем запуталась…»

— Вы и представить не можете, что вам предстоит увидеть! — заливался соловьем Бачманов. — Ручаюсь, что ничего подобного вы раньше не видели!

«Милый чудак», классифицировала его Вера. Большинство ученых такие. Однако не стоило забывать, что этот «милый чудак» хотел пролететь над нашими военными укреплениями близ турецкой границы.

По дороге Бачманов успел сообщить, что научный отдел работает всего лишь второй год, но за это время сделано очень много. В небольшой лаборатории, примыкавшей к его кабинету, он с гордостью продемонстрировал Вере сокровища — особый микроскоп, позволявший снимать на камеру, и хроноаппарат, камеру, которая могла снимать по одному кадру через определенные промежутки времени.

— Благодаря этому можно наглядно демонстрировать рост растений или же превращение гусеницы в бабочку! — рассказывал с горящими глазами Иван Васильевич. — Не могу сказать, в какие деньги обошлись Александру Алексеевичу эти сокровища, потому что денежной стороной интересуюсь мало, но могу предположить, что в целое состояние! Что поделать, французская компания «Дебри́» — монополисты на рынке. Ломят цену, какую им вздумается. В последнее время начали шевелиться американцы, но серьезной конкуренции французам они пока составить не могут. Вся надежда на Александра Алексеевича. Это такой человек, для которого нет ничего невозможного! Грандиозный человек! В кинематографе он как Ломоносов в науке или Пушкин в литературе!

Невозможно было понять, искренне ли восхищается Ханжонковым Бачманов или же делает это в расчете на то, что Вера передаст его восторги владельцу киноателье. На всякий случай Вера согласно покивала и, видя, как приятно Бачманову говорить о своей работе, спросила, какая картина была у него самой первой. Лучше бы промолчала, потому что первая картина, «исключительная по своему интересу», как выразился Бачманов, оказалась про деятельность сердца. Бачманов долго и увлеченно расписывал, как он извлекал из лягушки сердце, как подвязывал его к двум стеклянным трубочкам, чтобы оно, уже мертвое, но пока еще работающее, перекачивало подкрашенную воду из одного сосуда в другой. Слушать о таком «исключительно интересном» было противно, да и лягушку жалко, живое ведь существо, божья тварь. Борясь с подступившей вдруг дурнотой, Вера разжаловала Бачманова из «милых чудаков» в обычные. И добросовестно записала в блокнотик: «И.В. — жест!», что означало: «Оказывается, Иван Васильевич при всей своей внешней мягкости довольно жестокий человек». Польза науки и все такое, но вот Вера не смогла бы хладнокровно зарезать лягушку.

Закончив рассказ, Бачманов заметил, что Вера побледнела, но со своей картиной этого не связал, предположил, что в лаборатории душно, и увел Веру в кабинет пить чай. Отодвинул стул подальше от окна, усадил на него Веру, приоткрыл форточку и вышел распорядиться насчет чая. Оказалось, что самоварами и примусами в ателье пользоваться категорически запрещено, поскольку Ханжонков панически боится пожаров. Он и курить в здании запретил бы, но тогда и самому пришлось бы бегать на улицу, на смех людям, поэтому курения запрет не коснулся. Кипятком же заведовал некий Мишенька, сидевший в «самоварной», которая была устроена в нижнем этаже, рядом с ретирадным. Только ему разрешалось топить печку и греть воду. Рассказав Вере об этом, Бачманов посетовал на то, что Мишенька разносит по зданию кипяток, а не готовый чай. Но тут же признал, что иначе, наверное, и быть не может, поскольку каждый любит заваривать чай на свой манер.