Опасная граница - [2]

— Весной положение улучшится, вот увидите. В Варнсдорфе открылась чулочная фабрика, говорят, скоро там будут работать в две смены. Так что найдется и для вне какая-нибудь работенка, — успокаивал женщину Ганс.

— Кому нужна старая слепая баба?! — злобно бросила она.

— Ну-ну, Семрадова. Вы еще и молодым нос утрете.

— Ну хоть какая-нибудь работа была бы!

— Кризис действительно на исходе.

— Черта лысого «на исходе»! — опять возмутилась ткачиха. — Неужели вы верите этим болтунам из газет? Врут и не краснеют. Все время врут! Господи боже мой, когда же все это кончится? Неужели придется подыхать с голоду?

— Будет работа, будет, не бойтесь!

— Для вас конечно будет, вы всегда можете заработать на контрабанде. А я? А мой старик? Он уже едва ходит.

Ганс ничего не ответил. Он почувствовал, как холод забирается ему под пальто, и встряхнулся. Пять лет он и слышать не хотел о границе, поскольку дал зарок, что больше туда не вернется, никогда не будет надрываться, переходя границу с рюкзаком за плечами. Не следовало ему зарекаться. Скоро придется разменять оставшиеся банкноты, но ведь бесконечно это длиться не может. Интересно, сколько таких зеленых бумажек у Мюллера, который два года назад обрек на голод и нищету сотни рабочих? Два года Ганс перебивался случайными заработками. Пару раз его брали на фабрику на неделю, на месяц — там приводили в порядок станки, но это была какая-то никчемная работа и никто не знал, что замышляет Мюллер. Последний год Ганс совсем не работал и жил только на свои сбережения.

— Вам все равно, а вот если бы у вас дома были голодные рты...

К Семрадовой подошли другие женщины. Их злобные голоса впивались Гансу в уши. Они набросились на него, словно осы.

— Вы говорили с самим Германом?

— И что он сказал?

— Все юлил, наверное?

— Вот паразит! Брюхо уже едва носит...

— Все они одинаковы. Бедняки работают до потери сознания, а они только брюхо набивают.

— В Германии такое безобразие невозможно! — заявила Вальдманова. Она так ожесточенно жестикулировала, что пучок рыжих волос подпрыгивал у нее на затылке.

— Заткнитесь вы со своей Германией! — взорвалась Семрадова. — Там тоже только болтают о процветании. Почему люди из Зальцберга ходят к нам за хлебом? Потому что в их хлебе одни опилки. Ей-богу, опилки.

— Зато детям там не приходится пить темную баланду с сахарином, — процедила Вальдманова. — Они бесплатно получают в школе молоко.

Женщины замолчали. Они выскочили из домов просто поболтать, услышав сердитый голос Семрадовой. Теперь мороз пробирал их до костей. Переминаясь с ноги на ногу, они давили ледышки своими башмаками.

— Лучше я буду есть сухую картошку! Идите вы к черту с этим фюрером! — закончила дебаты Семрадова и направилась к дому. За спиной она услышала насмешливые замечания остальных женщин. Она гневно сжала губы. Ее муж был социал-демократом, и она всегда его поддерживала.

Ганс поспешил домой. Голоса еще некоторое время доносились до него. Войдя в дом и окинув взглядом холодную комнату, он сразу пожалел, что не задержался в городе и теперь оказался один в четырех стенах. Низкий, почерневший потолок уже давно ждал кисти маляра, грязный пол тоже довольно долго не видел швабры с тряпкой. «Живу как скот, — подумал с отвращением Ганс, — а может, и того хуже».

С минуту он постоял, склонив голову. Посещение фабрики сломило его морально. Он рассчитывал, что управляющий хоть на недельку возьмет его на работу. Холод в заброшенных цехах наверняка причинил большой вред оборудованию. К черту фабрику! В городе он мог бы заскочить к приятелям или в трактир и съесть там тарелку горячего супа...

Ганс сел за стол и задумался. Вспомнив, что еще не топил, он быстро принес дрова, разжег печь, вскипятил себе кружку липового чая и бросил в него не сахарин, как обычно, а два куска сахара, разысканные в шкафу. От чая исходил приятный аромат. Печь нагрелась, в щелях между кругами чугунной плиты поблескивал огонь. В комнате было темно. Свинцовое небо опустилось еще ниже над заиндевелыми деревьями и заснеженными крышами. Гане вдруг почувствовал усталость. Он показался себе старым и немощным. Визит к Герману только испортил настроение.

Ганс закрыл глаза, в его воображении замелькали видения, которые он прежде сразу же прогонял. Он избегал мыслей о границе, об этой проклятой полосе, оставивший такой глубокий след в его жизни. Но теперь эти воспоминания отогнать не удавалось. Он понял, что сегодняшний визит на фабрику ознаменовал собой конец еще одного этапа его жизни. Он уже никогда не вернется туда, никогда не присоединится утром к потоку покашливающих людей, вливающихся в чрево текстильной фабрики. Он живет как самый последний нищий, и все только потому, что когда-то в чем-то зарекся. Действительны ли подобные зароки, когда в дом стучится нужда? Ему следовало бы вернуться на границу и зарабатывать, как раньше.

Эх, зароки, зароки! Мюллер тоже когда-то обещал, что у него увольнений не будет. А жить так, не имея средств даже на пропитание... На обед суп, вечером хлеб и черное пойло вместо кофе, утром подогретый суп или кофе, в воскресенье кусок мяса или соленой рыбы с картофелем... А сахарин! Все время один сахарин. Ганс любил хорошо поесть. Раньше в столовой текстильной фабрики он мог выбрать все, что ему хотелось, — колбасу, зельц, жареную пли копченую рыбу. С прилавка доносился приятный острый аромат рулетов, в круглых жестяных банках розовела лососина. Иногда он брал селедку в масле с большим количеством лука и сладкой горчицы. Женщины подтрунивали над ним, многозначительно переглядываясь: мол, куда же это собрался наш вдовец, если так усиленно подкрепляется?