Они пришли с юга - [18]

Бедный парикмахер то бледнеет, то краснеет.

— Эхм… гм… — заикается он. — Я… гм… так сказать, не слышал вашего разговора, господа.

Парикмахер топчется на месте, ни жив ни мертв от страха.

— Знаете, Юнкер, для потаскухи нет худшей обиды, чем назвать ее потаскухой. Как видно, то же и с предателями. Иной раз ты только взглянешь, а им уже мерещится, что их обозвали предателями.

— Вам это так не сойдет! — орет Юнкер, багровея от ярости.

— Зарубите себе на носу: хорошо смеется тот, кто смеется последним, — говорит торговец и уходит наконец из парикмахерской.

Но Юнкер еще долго не может успокоиться, голос у него дрожит, руки трясутся. Он вымещает свою ярость на злосчастном парикмахере.

— Почему вы молчали, когда он оскорблял меня?

— Д-да, но я… я не заметил, что он оскорбил кого-нибудь, — робко говорит парикмахер и косится на посетителей, ища поддержки.

— Этот грязный еврей оскорбил меня.

— Но я не заметил этого, господин Юнкер, — почтительно заверяет парикмахер.

— Die dummen Danen! Глупые датчане, — шипит Юнкер. — Не цените преимуществ братского содружества с могущественнейшей и величайшей в истории империей.

— Да, да, конечно, — поспешно поддакивает парикмахер, пытаясь перевести разговор на другую тему.

Но Юнкеру не легко заткнуть рот. Он продолжает изливать свою злобу. Окружающие молчат. А он разглагольствует о войне с большевизмом, с красной чумой. Говорит с проклятых богом евреях, повинных во всех земных бедствиях. У парикмахера совсем жалкий вид. Наконец Юнкер побрит и, приосанившись, как подобает представителю расы господ, выходит из парикмахерской.

* * *

Мартин в восторге от всего того, что ему довелось услышать в парикмахерской, и слово в слово пересказывает это матери.

Ему все больше и больше нравится торговец, который высказал все, что на уме у остальных. Но потом другие впечатления вытесняют стычку в парикмахерской.

Лаус так и не нашел работы, и мало-помалу они с Гудрун свыклись с мыслью, что ему придется ехать на работу в Германию. Они утешались тем, что ему будет там не хуже, чем другим.

Отчасти Лауса толкнула на этот шаг его теща, которая заявила, что думала, раз он берет Гудрун в жены, то будет о ней заботиться. И отчего, мол, он воображает себя слишком важным барином для работы в Германии, коли родной отец Гудрун не считает зазорным там работать? Чем кормиться милостью семьи, лучше бы Лаус вел себя, как подобает мужчине. Ничего не скажешь, теща Лауса умела внести ясность в любой вопрос. Но и Якоб не уступал ей в этом.

— Каждый рабочий, который едет в Германию, поставляет нового солдата в армию фашистов, — заявил Якоб сыну. — Ты разве не понимаешь, что помогаешь этим скотам выиграть войну?

— Но если я не пойду на эту работу, мы с голоду умрем, — оправдывался Лаус, не зная, кого ему слушать.

— Какое нам дело до всей этой войны и политики, — сказала Гудрун. — Нам и без них горя хватает. Каждый заботится о своей семье, и никто не вправе нас этим попрекать. — И она ушла сердитая и обиженная. Легко ли им с Лаусом расставаться! Об этом небось никто не думает.

Карен ночи напролет не спала и все ломала голову, как быть. Иногда она плакала — причин было довольно.

Она помогла молодым сложить вещи Лауса, нажарила в дорогу котлет — путь предстоял долгий, купила сыну новую рубаху и носки.

— Ох, господи, как нам всем не хватает света на улицах, покоя и мира, — с грустью сказала Карен.

И Лаус уехал. Якоб не простился с сыном — они так и не помирились.

Когда кто-нибудь называл в его присутствии имя Лауса, Якоб сердился и мрачнел. Его угнетала мысль, что сын пошел работать на немцев.

— Уж лучше голодать, — твердил Якоб.

Глава седьмая

Вернувшись домой с работы, Вагн стал жаловаться: не хочет он больше работать в конторе, там его никто в грош не ставит, для всех он мальчик на побегушках, каждый считает, что может им помыкать.

— Наверно, тебе все это мерещится, — сказала Карен.

— Ничего подобного, — возразил Вагн. — Думаешь, у меня глаз нет? У всех моих сослуживцев только одно на уме, как бы выбиться в люди, и у каждого есть пара здоровых рук и крепкие локти, А на что годен я со своей сухой рукой?

— На что же ты станешь жить, если бросишь контору? — спросил Якоб.

— По мне, вообще лучше в петлю — и дело с концом! — заявил Вагн.

— Не болтай! — сердито прикрикнул на него Якоб.

— Само собой, ты должен работать, — сказала Карен. — Без работы не проживешь, ты и сам это прекрасно понимаешь.

— Не пойду я завтра на работу, — объявил Вагн. — Не пойду, что бы вы мне ни говорили. — Но так как родители ничего не сказали, он добавил: — Господи, ну почему я не такой, как все, почему я калека?

На это никто не мог ему ответить. Карен считала, что всему виной злая судьба. Что поделаешь, надо стиснуть зубы и бороться, пока хватает сил.

Карен и Якоб так и делали в течение многих лет, но порой у них опускались руки. В первое время, когда Вагн только заболел, они метались от врача к врачу, обращались к специалистам. Они ездили с малышом в другие города, чтобы показать его профессорам, которых им хвалили. Эти поездки и консультации обходились в копеечку, но родители Вагна денег не жалели и обращались все к новым и новым светилам. Иногда профессор не мог сразу определить, удастся ли помочь больному, и приходилось ездить к нему по многу раз. Время шло, Карен то надеялась, то сомневалась, то снова надеялась, а конец каждый раз был один — профессор печально качал головой и говорил: