Они пришли с юга - [17]

Но зато с появлением Юнкера никто больше не рассуждает вслух. В парикмахерскую пришел человек, чуждый содружеству, которое мало-помалу сложилось в стране. В парикмахерскую пришел человек, который на стороне врагов, стало быть, надо держать ухо востро.

На Юнкере галифе, заправленные в высокие черные сапоги. Бармен не ездит верхом, он водит машину — но ему хочется походить на нацистов, чтобы все видели, что и он принадлежит к расе господ. Что ж, тем легче распознать предателя и держаться начеку. С Юнкером разговаривает только парикмахер — парикмахеру деться некуда. Но говорит он только о погоде, о морозах и о прочих безразличных вещах. Оно спокойнее.

Рядом с Юнкером сидит хозяин магазина, расположенного на рыночной площади, — магазин соседит с баром. Торговец изо дня в день видит все, что происходит в баре, и его это возмущает.

Торговец славный человек. Детей, которые заходят к нему в магазин, он угощает конфетами, а в зимнюю пору, когда безработным приходится особенно плохо, он не боится отпускать им в кредит. Он человек состоятельный и не требует возврата долга до лета, ему выплачивают в рассрочку. Вот почему большинство соседей Мартина покупают именно в его магазине. В старые времена торговец служил в гвардии, у него на лацкане королевская булавка из чистого золота, и он охотно рассказывает о своей молодости, когда он нес караул у королевского дворца. В торговце сохранилась какая-то детская наивность, он рослый, сильный человек, и все-таки… Должно быть, он слишком мало хлебнул горя. Ему всегда везло, и жил он, не зная забот.

Как только появляется владелец бара, торговец мрачнеет, но ему и в голову не приходит бояться этого нацистского ублюдка: торговцу стоит двинуть рукой, и от того мокрое место останется.

Оба соседа видят друг друга в зеркале.

— Привет, торговец! — ухмыляется Юнкер. — Ну, как дела?

Он не прочь поболтать с торговцем, тот ведь не еврей, не коммунист, а солидный, верноподданный обыватель.

— Я не жалуюсь, — заявляет торговец. — А вы, сдается мне, намерены расширить бар?

— Посмотрим, — коротко отвечает Юнкер, он не расположен обсуждать свои дела.

— К вам ведь захаживают немцы, а вот хозяева других ресторанов предпочитают не иметь с ними дела, — язвит торговец.

— И зря! — огрызается Юнкер. — Они ведут себя прилично и за все, что заказывают, исправно платят.

Но торговец не слушает.

— А у вас душа еще не уходит в пятки, Юнкер? — продолжает он с издевкой.

— С чего бы это?

— Ас того, что плоховаты ваши дела на Восточном фронте и в Африке, — отвечает торговец.

— Что-то я этого не заметил, — злобно бурчит Юнкер.

— Черт побери, стало быть вы ослепли! — хохочет торговец. — Разве я не прав, а, парикмахер?

Но парикмахер не решается ответить ни да, ни нет.

— Э-э… гм… — хмыкает он, нервно снуя вокруг клиента и всем своим видом показывая, что ему некогда. — Гм… эхм… Я не очень слежу… гм… мне трудно сказать. Гм… Может, я протру немного спиртом… — Он хочет поскорей побрить торговца и спровадить его из парикмахерской.

Юнкер молчит, он бледен и зол, от него не укрылось, что его никто не поддержал, что все против него. С такой враждебностью он сталкивается теперь на каждом шагу. Собственно говоря, окружающие не произносят ни слова, они сидят, ждут очереди, читают газеты, но ушки у них на макушке. И Юнкер чувствует, как они довольны, что ему утерли нос. Они с трудом скрывают злорадство. Юнкер ненавидит их, он охотно бы расправился с ними, но к ним не придерешься, потому что они помалкивают, держат свои мысли при себе и ждут. А ведь они ждут разгрома — Юнкер это знает, и они это знают. И только у торговца с рыночной площади нет терпения молчать.

— Скоро все это кончится, — говорит он, словно рассуждая сам с собой. — И тогда в доброй старой Дании воздух опять станет чистым.

Юнкер молчит, но его глаза бегают. Наконец торговец встает и расплачивается с парикмахером.

— Ну, вот и хорошо, — говорит он. — Я не прочь выйти на свежий воздух, здесь воняет дерьмом.

При последних словах Юнкера перекашивает. В нем клокочет такая ярость, что он вот так бы и вскочил сейчас со стула, перестрелял бы их всех, пинал бы в живот, топтал сапогами, хлестал кнутом в своей справедливой арийской ярости. Но он не трогается с места, он трусит, он знает, что ему не поздоровится, да к тому же он весь в мыльной пене. Чтобы отвести душу, он грозит:

— Берегитесь, — говорит он. — Вы меня оскорбили, а я этого не прощаю.

— Разве я вас оскорбил? — спрашивает торговец с притворным удивлением.

— Берегитесь, здесь много свидетелей, они подтвердят, что слышали ваши слова.

— Не думаю, — улыбаясь, говорит торговец.

Лицо Юнкера нервно подергивается, на него устремлены злорадные взгляды. Ему кажется, что в него со всех сторон вонзаются колючие иглы.

— Вы такого наговорили, что стоит мне сказать словечко кое-где, и вами займутся.

— Ах, вы мне угрожаете! — говорит торговец. — Насколько мне помнится, я сказал лишь, что ваши дела на Восточном фронте плоховаты, но это так и есть, стоит ли так волноваться, добрейший Юнкер? Но, может, вы просто боитесь или вас совесть заела?

— Вы оклеветали меня, утверждая, что я предатель, а я ни в чем не виноват перед моей страной, — вопит Юнкер и тычет пальцем в парикмахера, требуя, чтобы тот подтвердил его слова.