Они придут завтра - [6]

Воспользовавшись тем, что жандарм, довольный поведением «преступника», увлекся чаепитием, Б. В. Белозеров вышел к рослому и сильному ямщику-якуту и незаметно вручил ему плиточный чай, табак и деньги.

— Как звать тебя, молодец? — вопрос был задан по-якутски.

— Колланах, бачка…

— Хорошего человека везешь… Не вырони, осторожно вези… Чай и табак возьми, а на деньги в дороге купишь ему что-нибудь теплое… Да чтобы жандарм не видел…

— Мая понимай, бачка…

В Кяхте прослышали и о том, как «по высочайшему велению» и «высочайшей милости» Н. Г. Чернышевского летом 1883 года усадили с жандармами в лодку и бичевой тянули по Вилюю и Лене до станции Жигалово. Николай Гаврилович сидел согнувшись, в пимах и в сером пиджаке, подстелив под себя тулуп. С реки тянуло холодом. Чтобы не закоченеть, Чернышевский иногда, вскакивая, размахивал руками, приседал и что-то пел в нос и бороду, с редкими сединами, чуть отливавшую медью.

— От радости поет и пляшет… — криво улыбаясь, цедили сквозь зубы жандармы. — Отмучался господин… монаршей милостью, отныне дозволяется ему проживание в Астрахани. Из моржового царства следует в осетровое…

Однако, о том, что он — на свободе, Н. Г. Чернышевский узнал лишь в Иркутском жандармском управлении. Там для отдыха ему отвели комнату с постелью. Николай Гаврилович сбросил подушку, одеяло и матрац с кровати на пол, а сам растянулся на голых досках, подложив под голову мешок с дорожными вещами… И такого человека тобольский архиерей собирался за одно свидание в тюремной камере обратить «на путь веры!».

Да как же это отец Дмитрий раньше не догадался о том, каким жалким лепетом звучали его поповские наставления сыну в сопоставлении со всем этим миром борений и страстей, которые окружали Сережу и будили в нем горячее желание быть и честным, и умеющим переносить любые трудности.

Интеллигентные коммерсанты. Нет, нет, если и не он, отец Дмитрий, то и не они были наставниками Сережи. Да, он жалел детей, был глубоко убежден в том, что кто рано начал жить по расчету, тот рано стареет душой и сердцем. Он не мог и не захотел лишить Сережу безмятежного детства и светлых радостей. А все же в свое время следовало бы внушить ему: честность бессребреников в наш суровый век старомодна. Когда ради ненасытной корысти и честолюбия бессмысленно и жестоко истребляются миллионы людей, тогда надо и самому быть трезво расчетливым. А Сережа рос романтиком. Почему? Кто его воспитал таким?

— Ты воспитал его таким… — услышал он громовый голос бородача с винтовкой за спиной и красной материей на солдатской папахе. — Когда ты похоронил жену, то как поступил? Очертя голову бросился из Могилева в Кяхту. С такой кучей детей и такие романтические переживания.

Отец Дмитрий хотел возразить что-то, однако бородатый солдат куда-то исчез. На его месте сердито размахивал руками поп Иоанн:

— Когда ты восхотел, чтобы Сергей стал пастырем духовным, то что глаголил в ярости нетерпимой? «Кто будет стоять у врат жизни и смерти, окунать в купели новорожденных и сметать в могилы опавшие листья с древа человечества?» Чьи слова? А чем кончил ты? Исступленным воплем в окопах, залитых дождями и отравленных газами, ропотом против Гришки Распутина и царствующих особ. От бога и его помазанника — царя отрекся. Сан священника снял и мечешься гонимый, яко трава перекати-поле… А то забыл, что ропотом своим раздражал всевышнего. Людей миллиарды и все они копошатся, и у всех страсти и злоба. И нет такого бога, который мог бы разобраться в людской глупости.

— И то правда, вся и все — в смуте превеликой. — соглашался отец Дмитрий. — Но сын мой, почему бы ему не поучиться жить у кяхтинских миллионеров?

Как болит голова… Куда запропастился отец Иоанн? Опять появился этот бородач с винтовкой и красным бантом на шинели. На глазах отца Дмитрия он страшным ударом приклада сбил с царя Николая II и кайзера Вильгельма короны, и, сверкая золотом, алмазами и подпрыгивая, они со звоном покатились по булыжной мостовой. Отдышавшись, бородач в упор спросил отца Дмитрия:

— А что ты знаешь о своем сыне, о его судьбе, о его звезде? Кяхтинские миллионеры… Да они скоро станут козявками в сравнении с твоим сыном, слышишь ты… И будут у него другие наставники…

Что-то тяжелое навалилось на отца Дмитрия, в ушах забили колокола, в глазах поплыли фиолетовые и зеленые круги…

Очнулся, и вот ведь какое наваждение, — снова эта Кяхта. Сборы в дорогу. На войну… Духота пришла из пустыни Гоби. К ночи тучи сгустились. Вслед за вялыми порывами ветра блеснули молнии, загремел гром.

Какой тяжелый день! Бледный офицерик вытянулся и замер у полкового знамени. И все эти люди, объятые смертельной тоской и склонившие обнаженные головы, смотрели на своего полкового священника. Его проповедь не подняла их духа. Ему, отцу Дмитрию, и самому не хватало воздуха. Слова казались такими жалкими и ничего не значащими. Может быть, это оттого, что его не оставляла острая боль в сердце. Как тут они, пятеро детей, проживут без него одни. Сергей не отходил от отца. Чтобы не выдать своей тоски и боли, уткнулся в книги и в карту Монголии, Сибири и Дальнего Востока.