Они придут завтра - [5]

Не это ли раздражало Сергея и возвело между ним и церковью незримую стену отчуждения? Отец Дмитрий горестно наблюдал за тем, как машинально крестится Сергей, думая о чем-то своем.

По какой же стезе пойдешь ты, отрок мой?

Гром с чистого неба

В 1919 году в Троицко-Савск и Кяхту пришла весть, поразившая всех сильнее грома и молнии с чистого неба. Отец Дмитрий, отмеченный за храбрость на поле брани золотым наперсным крестом на Георгиевской ленте, снял с себя сан священника, уехал от какой-то кооперации в деревню, заболел там тифом и умер в Гомеле.

Тяжело расставался он с истерзанной землей. Знал, кончаются дни его, надо бы всеми помыслами устремиться к богу, а не мог. Во что верил! Ради чего убил всю жизнь свою! Как поздно прозрел! Вот почему и перед бездной могильной мысли и дух его исступленно бились в мирских тревогах: а как Сергей и все они, дети его, и сестра Елена? Кто теперь будет их наставником, их кормильцем и поильцем? Сколько лет сам прожил среди миллионеров, а денег не накопил. В него и дети пошли. Старомодно честные, бесприютные, романтики. Не восприняли жестокую правду жизни. Сергея, наверное, мобилизовали в армию. Кто? Колчаковцы или красные? Разберется ли он в сумятице времени или завязнет и утонет в какой-нибудь заезженной колее с офицерьем, потерявшим все — и честь, и человеческий облик?

Припомнил последний приезд в Кяхту Ивана Ивановича Попова. Сверстники Сергея, отроки и отроковицы, гужом бродили за тестем Лушникова. Сережа приходил домой к ночи, возбужденный: на Селенге он наблюдал, как вблизи могилы декабристов пароход замедлил ход и дал протяжный гудок. Капитан обнажил голову и замер в скорбном молчании. После этого и пошло, и пошло. Как же интересно рассказывал про декабристов Иван Иванович! Оказывается, тесть его, Алексей Михайлович Лушников, был любимцем Бестужевых, и декабристы не раз останавливались у него в доме. Отцу А. И. Лушникова они передали 86 портретов декабристов, которые увидели свет лишь в 1905 году. Э-эх, дитя неразумное. Ему бы лучше уразуметь, как Лушниковы наживали миллионы, и расспросить Ивана Ивановича об этом подробнее, а он, как и другие, больше интересовался вопросами, где и как научились плавить чугун, слесарить и делать токарные и ювелирные работы, лечить, плотничать декабристы? На скольких европейских языках говорили они? Какие науки изучали в каторжном университете, в казематской академии?

Как давно это было. Звездной ночью отец Дмитрий сидел с сыном на крылечке и с тревогой слушал его сбивчивую речь.

— Папа… а почему декабристы назвали Кяхту «Забалуй-городок» и Вавилоном? А это правда, что знаменитые и в торговле, и в литературе, и в науке Боткины — из Кяхты?

— Да, да… — все подтверждал отец Дмитрий в надежде, что сын его будет таким же предприимчивым, как кяхтинцы, сумевшие несмотря на такую отдаленность установить прямые связи с высшим светом Петербурга и Москвы, — А что тебе, сын мой, больше всего нравится в декабристах?

— Мужество и честность, папа, и умение все делать. Ты знаешь, как буряты звали Николая Бестужева? Улан-Норок — красное солнышко… Золотые руки. Золотой человек. Золотая голова. Золотое сердце. Вот бы и мне уметь все, как умели они…

Так вот что больше всего запомнил Сережа из рассказов Ивана Ивановича! Так вот почему сын был так глух к словам отца о боге и поповстве! Ну, разумеется, подростку куда было интереснее слушать рассказы о том, как кяхтинские Боткины и Гумновы, Баснины и другие купцы-вольнодумцы еще во времена, когда был живым А. С. Пушкин, посылали на Петровский завод чай и продукты декабристам, чем слушать в церкви и на кладбище отпевания мертвых и вопли о них.

Отцу Дмитрию и самому не верилось, что всего девять лет до приезда его детей в Кяхту по ее улицам ходил человек, который часто забегал к Бестужевым в мастерскую, бывал в их огромном, прочно сбитом деревянном доме, с двумя трубами и семью окнами. Что этот человек, Алексей Лушников, вместе с Б. В. Белозеровым по просьбе Бестужевых и Горбачевского отправился в Иркутск, где встретился с Волконским, Трубецким и другими декабристами, а после доставил их письма и посылки в аристократические семьи Москвы и Петрограда. Выходит, Алексей Лушников был обласкан не только декабристами, но и их родственниками и он своими глазами видел, от каких житейских благ отказались Бестужевы, выступив против царя за народ.

Разумеется, Сережа слышал и кяхтинские предания о Н. Г. Чернышевском, и они оставили в его душе свой след. Кяхтинцам доподлинно было известно — Николая Гавриловича в Кадае «строго содержат и никого к нему не пускают, а он много пишет и рвет». Кяхтинцы знали, когда Чернышевского из Кадаи перевели на Александровский завод Нерчинского округа и посадили там в отдельную камеру от поляков, участников восстания 1863 года. Самовар и обед ему приносили отдельно. Без надзирателя никто не, мог войти в его камеру. Напуганный Парижской коммуной царь приказал жандармам упрятать Н. Г. Чернышевского еще «надежней», в места «хуже каторги», в Вилюйск.

Даже он, отец Дмитрий, с искренним интересом слушал всю эту давнюю бывальщину. Какое же сильное впечатление она должна была производить на подростка. Ведь это со слов сына, горячих и взволнованных, он услышал о том, как на одной из станций приятель А. М. Лушникова — Б. В. Белозеров узнал Чернышевского. И хотя жандарм увел его за перегородку, чтобы проезжие не видели «преступника», Белозеров успел попить с ним чаю и перекинуться несколькими словами. Николай Гаврилович внешне казался спокойным.