Она друг Пушкина была. Часть 1 - [159]
Я стал находить удовольствие в её обществе <…>, я предавался вполне и без опасения тем впечатлениям, которые эта женщина на меня производила, и, наконец, к стыду моему, я должен тебе сказать, я стал к ней неравнодушен… Вот моя повесть, вот что лежит у меня на совести.
Чистый, неискушённый в любовных делах Рылеев страдал невообразимо. Уже пять лет, как он был женат на дочери острогожского помещика, у него была маленькая дочка Настенька. Рылеев был счастлив в семейной жизни. Милая, добрая Наталья Михайловна с кротким смирением переносила постоянные отлучки мужа по делам, вечное столпотворение в доме — то петербургские товарищи по тайному обществу, то из провинции — застольничали, курили трубки, спорили до утра, оставались на ночлег. Наталья Михайловна не уходила, молча слушала их разговоры. Кондратий поощрял интерес жены к его делу. Исподволь готовил и к самому худшему. Жили они небогато, на старинный лад — полумещанское-полукрестьянское убранство небольшой квартиры с белоснежными кисейными занавесочками на окнах, с бальзамином и геранью на подоконниках, домоткаными половиками на натёртом мастикой полу, образами в углу и горящей лампадкой. Для полного уюта — канарейка в клетке. По воскресеньям Рылеевы устраивали «русские завтраки». Камчатая скатерть на столе, деревянные ложки, солонки с петушиными гребешками, расписные блюда. Еда простая, исконно русская, — каша, кислая капуста, кулебяка, ржаной хлеб, квас, водка. Всё как в старину, во времена древней новгородской вольности. Рылеев любил об этом разглагольствовать — о вреде чужестранного влияния, ибо оно потемняет священное чувство любви к отечеству. И не римский Брут, а Вадим Новгородский должен служить русским образцом гражданской доблести!
И вдруг в эту счастливую, освящённую высокой целью жизнь вторглось негаданное, нежданное чувство — любовь.
— Может быть, с её стороны одно только желание быть любезною, желание, свойственное всем женщинам, особенно полькам. Может быть, и ты слишком строг к себе и обманываешься в своих чувствованиях, и желание пользоваться обществом приятной женщины принимаешь за другое? — пытался образумить Рылеева Бестужев.
— Нет, как я ни неопытен, но умею различать и то и другое. Я вижу, каким огнём горят её глаза, когда разговор наш касается чувствований; мне нельзя не видеть, нельзя скрыть от самого себя того предпочитания, которое она, зная мою застенчивость, самыми ловкими оборотами и так искусно умеет дать мне перед другими. Если она одна только со мною, она задумчива, рассеянна, разговор наш прерывается, я теряюсь, берусь за шляпу, хочу уйти, и один взгляд её приковывает меня к стулу. Одним словом, она даёт мне знать о состоянии своего сердца и, конечно, давно знает, что происходит в моём.
— Всё это мне слишком странно именно потому, что случилось с тобою, — продолжал парировать Бестужев. — Ты ни хорош, ни ловок, ни любезен с женщинами. Твоего поэтического дарования недостаточно для женщины, чтобы влюбиться. Узнав тебя короче, верно, что можно полюбить и любить очень; но такая быстрая победа над светской женщиной с первого раза невероятна. Для этого надобны блестящие, очаровательные качества. Стихи, добродетель, правдивость, прямодушие любят, но не влюбляются в них, и если это с её стороны кокетство, которым она старается закупить своего судью, то…
— Нет, она не кокетка, — прервал он с чувством, — нет ничего естественнее слов её, движений, действий. Всё в ней так просто и так мило!..
— И тем опаснее!
Бестужев исчерпал все аргументы. Остался последний. Он озорно улыбнулся и с грубоватой мужской откровенностью посоветовал другу то, что советуют в таких случаях мужчины. Про себя решил: «Дай-ка я его испытаю!»
— Почему бы тебе не воспользоваться таким случаем, какого многие или, лучше сказать, никто не поставил бы в зазор совести.
— Боже меня от этого сохрани! Оставя то, что я обожаю свою жену и не понимаю, как другое чувство могло закрасться в моё сердце; оставя все нравственные приличия семейного человека, я не сделаю этого, как честный человек, потому что не хочу воспользоваться её слабостью и вовлечь её в преступление. Сверх того, не сделаю как судья. Ежели дело её справедливо, на совесть мою ляжет, что я, пользуясь её несчастным положением, взял такую преступную взятку; ежели несправедливо — мне или надобно будет решить его против совести, или, решив его прямодушно, обмануть её надежды.
Бестужев упрекнул друга в непоследовательности. Суть его отповеди была примерна такова: «Ты действуешь по правилу: чтоб и волки сыты, и овцы целы. Желаешь оставаться верным своим правилам, зачем же продолжаешь с ней встречи? Хочешь быть верным жене, но беспрестанно подвергаешь себя искушению. В таком состоянии — до пропасти всего один шаг — и все твои понятия чести и совести рухнут!» Затем шутливо добавил: «Видно, ты затем и не велишь приезжать сюда жене своей, чтобы продолжить время твоего заблуждения!»
