Она друг Пушкина была. Часть 1 - [158]
В рапорте Александру Витт умышленно называет заговор всего лишь следом. Он стремился переключить внимание императора на гораздо более важное и серьёзное дело, могущее иметь самые печальные последствия, грозящее спокойствию страны и государя. Чтобы — и это совершенно очевидно — замотать польский след. Эту двусмысленную роль Витт играл до конца своей агентурной деятельности. И для него, и для Собаньской она кончилась после устранения Витта с должности варшавского военного губернатора. Великий князь Константин раскрытие Виттом заговора 1825 года назвал грязнейшей интригой. Ему было ясно, что генерал декабристами прикрыл польских заговорщиков. Об этом он писал в письме Дибичу 14 декабря. Константин был убеждён, что и декабристов-то Витт выдал не из преданности русскому царю, а чтоб показать своё усердие, выслужиться перед ним. Он — лгун и негодяй в полном смысле этого слова, каналья, подобно которой свет не видывал, без веры, без правил, без чести. Он то, что французы называют un gibier de potence>{8}. Русские о таких говорят: по нём виселица плачет. От этой печки — сомнительной агентурной деятельности Витта — и начнём танцевать, расследуя дело Собаньской о шпионаже.
Прекрасная клиентка Рылеева
Эта странная история записана декабристом Николаем Бестужевым в сибирской ссылке.
Однажды — ещё в Петербурге, до декабрьских событий, — он сочинил повесть о влюблённом человеке. В ней было всё, что требовал романический жанр того времени, — страдания, томление страсти, отчаяние неразделённой любви. По заведённому обычаю Рылеев и братья Бестужевы — Николай и Александр — читали друг другу свои новые произведения, обсуждали их, если было нужно — дорабатывали. В тот раз первым слушателем только что законченной повести был Рылеев. Когда Бестужев дошёл до описания всех ужасов бессонницы, самозабвения и покушения на самоубийство своего героя, Кондратий вдруг вскричал дрожащим голосом:
— Довольно, довольно! — Слёзы катились у него градом.
Николай удивлённо спросил:
— Что с тобой сделалось?
Рылеев порывисто вскочил, нервно походил по комнате. И стал рассказывать…
В конце 1823 года в Петербурге появилась госпожа К. Говорили, что она приехала хлопотать по уголовному делу мужа. Рылеев, отставной артиллерии подпоручик, служил на выборной должности дворянского заседателя в Петербургской палате уголовного суда. В 1823 г. был принят в члены Северного общества декабристов, в начале 1824 г. был избран в Верховную думу. И фактически стал руководителем общества. Примерно в это время представители Патриотического польского союза через князя Ходкевича вступили в переговоры с Южной управой о совместной подготовке восстания. Пытались установить связь и с руководством северного отделения. Эти уточнения очень существенны для объяснения дальнейших событий.
Судя по всему, госпожа К. была весьма знатной дамой — многие важные люди помогали ей в её деле, уговаривали Рылеева заняться им. Видимым основанием для этого выбора была пресловутая честность, неумолимость Рылеева к взяточникам и крючкотворам. Он распутывал самые сложные процессы, прославился как неподкупный защитник униженных и обездоленных — крестьян, мещан и вообще неимущего люда. Госпожа К. не относилась к этой категории. Поэтому Рылеев долго не соглашался взять на себя это весьма запутанное дело.
Оно тянулось уже несколько лет, обросло бюрократической перепиской провинциальных судебных ведомств, большинство документов было на польском языке. Рылеев хотя и понимал по-польски (язык он выучил в 1815—1816 гг. в Виленской губернии, где стояла его батарея), но не владел им в совершенстве. Словом, у него было достаточно причин для отказа. Просители продолжали настаивать, уговаривали с помощью друзей Рылеева встретиться с истицей. А для застенчивого, неловкого в общении с женщинами Кондратия Фёдоровича это было тяжким испытанием. В конце концов он согласился. Друзья привели его к госпоже К.
Я увидел женщину во всём блеске молодости и красоты, ловкую, умную, со всеми очарованиями слёз и пламенного красноречия, вдыхаемого её несчастным положением. Моё замешательство увеличилось ещё более неожиданностью моих впечатлений, видя в первый раз в жизни столько привлекательного в этой необыкновенной женщине. Однако же после первого посещения я не унёс с собою никакого постороннего чувствования, кроме желания ей помочь, если это можно[330].
Встречи продолжались. Прекрасная клиентка сердечностью, непринуждённостью сумела расположить к себе Рылеева. Он перестал дичиться. Исчезла застенчивость. Он стал держаться с ней так, как с другими — просто и дружелюбно. В ней он подметил какую-то заманчивую томность, милую рассеянность, особое к себе внимание, стремление угождать, во всём следовать его советам. О делах почти не говорили. Она рассказывала о своей жизни, о негодяе-муже. Её откровенность совсем растопила его. Она была очень начитанна. Они увлечённо беседовали о литературе. Стоило ему упомянуть о какой-нибудь неизвестной ей книге, как она тут же появлялась у неё на столе. Она просила его стать её литературным наставником. Всё, что он предлагал, нравилось ей. Они обсуждали прочитанное, иногда она не соглашалась с ним, но выражала своё мнение деликатно, тонко, с
