Она друг Пушкина была. Часть 1 - [147]

. Прошло почти два месяца. 18 апреля шеф жандармов вызывает Пушкина к себе. Но до Бенкендорфа его не допустили и не позволили дожидаться. Пушкин униженно извиняется за несостоявшийся визит и вновь докучает, дабы узнать решительно своё назначение. И в отчаянье добавляет: Судьба моя в Ваших руках! Через два дня милостивый государь удосужил Пушкина отказом в его просьбе.

И вот третья вешка — ответ шефу жандармов Бенкендорфу, написан 21 апреля 1828 г. Привожу из него отрывок:

Искренне сожалею, что желания мои не могли быть исполнены, с благоговением приемлю решение государя императора и приношу сердечную благодарность Вашему превосходительству за снисходительное Ваше обо мне ходатайство. Как же страдал Пушкин, коли с такой покорностью проглатывает издевательства жандарма. И находит в себе силы докучать новой просьбой: Так как следующие 6 или 7 месяцев остаюсь я, вероятно, в бездействии, то желал бы я провести сие время в Париже, что, может быть, впоследствии мне уже не удастся…[319]

Итак, Пушкин решил бежать от надменной из Петербурга. Куда? — всё равно — на Кавказ под турецкие пули, в Италию, в Париж, в Китай!

Куда б ни вздумали, готов за вами я

Повсюду следовать, надменной убегая:

К подножию ль стены далёкого Китая,

В кипящий ли Париж, туда ли, наконец,

Где Тасса не поёт уже ночной гребец,

Где древних городов под пеплом дремлют мощи,

Где кипарисные благоухают рощи,

Повсюду я готов. Поедем… но, друзья,

Скажите: в странствиях умрёт ли страсть моя?

Забуду ль гордую, мучительную деву,

Или к её ногам, к её младому гневу,

Как дань привычную, любовь я принесу.

Стихотворение написано Пушкиным 23 декабря 1829 г. В связи с отказом в его новой просьбе сопровождать научную экспедицию барона Шиллинга в Сибирь и Китай[320]. Но причиной этой неуёмной жажды сбежать из Петербурга была всё та же Собаньская.

Четвёртая вешка — черновик записки к неизвестной, условно датируемый концом 1828 г. — 4 мартом 1829 г.: Конечно, сударыня, тот час, который для вас удобен, всегда будет удобен и для меня. Итак, до завтра, и пусть 7-я глава Онегина заслужит…

Кто эта неизвестная, к услугам которой в любой час готов Пушкин? Да простит меня читатель за настырность — это всё та же Каролина Собаньская. Я всё о ней да о ней. И вроде бы других увлечений не было у Пушкина, а если были, то как бы бледнеют перед страстью к этой женщине. И стихи все ей да ей. И сюжет как будто выпадает из темы моей книги. Но я почла своим священным долгом (не испугавшись этого высокопарного выражения) восстановить справедливость — вернуть в биографию Поэта его самую большую, нет! — единственную любовь. Это всё сказки человеческие про многократную любовь. Не буду убеждать в этом молодых людей. Бесполезно. Чтобы поверить в сию истину, надо созреть. И с высоты пройденного пути оглянуться назад и увидеть на своей жизненной тропе — все увлечения, ошибочно принимавшиеся за любовь, влюблённости и ту единственную, неповторимую, несравнимую, Богом посланную Любовь. И, благословляя этот дар свыше, воскликнуть: «Блажен, кто осчастливлен им!» Но вот что примечательно, — с годами все мимолётности бледнеют, стираются, а память о главном расширяется, всевластно вкореняется в ум, сердце, в клеточки тела…

Что таится за ссылкой на уже почти законченную в ту пору 7-ю главу «Евгения Онегина»? Что в ней такого?

Что значит выражение: и пусть она заслужит? Что? А вот что — Весна!

Гонимы вешними лучами,

С окрестных гор уже снега

Сбежали мутными лучами

На потоплённые луга.

Улыбкой ясною природа

Сквозь сон встречает утро года…

Стихи, опять стихи… Но ведь в них весь Пушкин — Поэт и Человек. И он расскажет нам во сто крат больше, чем маразмитические воспоминания его полудрузей-полуврагов.

Как грустно мне твоё явленье,

Весна, весна! пора любви!

Какое томное волненье

В моей душе, в моей крови!

С каким тяжёлым умиленьем

Я наслаждаюсь дуновеньем

В лицо мне веющей весны…

Это же иносказание — отражение весеннего настроения, вызванного приездом в Петербург Каролины. Она пробудила воспоминания о былом. Боже мой! Не надо лупы — всё это на поверхности:

Быть может, в мысли нам приходит

Средь поэтического сна

Иная старая весна

И в трепет сердце нам приводит

Мечтой о дальней стороне,

О чудной ночи, о луне…

Эта лунная ночь в Крыму, в Массандре… И они двое в тени скалы… А он у милых ног рыдает…

Пропущу элегические строфы о Ленском. Они для перехода к самому важному моменту — к тоскующей без Онегина Татьяне. И в одиночестве жестоком / Сильнее страсть её горит. / И об Онегине далёком / Ей сердце громче говорит.

…В поле чистом,

Луны при свете серебристом

В свои мечты погружена,

Татьяна долго шла одна.

Шла, шла. И вдруг перед собою

С холма господский видит дом,

Селенье, рощу под холмом

И сад над светлою рекою.

Ключница Анисья отперла барский дом, и Татьяна увидела жилище Онегина. Не беда, что у Пушкина не было своего дома, что жил он в Одессе в «клубной» гостинице Рено неподалёку от взморья, и с балкона его комнаты открывался вид не на светлую реку, а на залив с белыми парусами кораблей на рейде. Не пейзаж, не география здесь важны, а то, что однажды Она тоже посетила его обитель. С любопытством оглядывала обстановку —