Она друг Пушкина была. Часть 1 - [146]

/ Змеи сердечной угрызенья; / Мечты кипят; в уме, подавленном тоской, / Теснится тяжких дум избыток; / Воспоминание безмолвно предо мной / Свой длинный развивает свиток; / И с отвращением читая жизнь мою, / Я трепещу и проклинаю, / И горько жалуюсь, и горько слёзы лью, / Но строк печальных не смываю.

Что-то томит, грызёт душу, теснит грудь Пушкина. Он ненавидит себя, прекрасно понимает, что катится в пропасть, и — не видит выхода. Если сказать, что Пушкин был в отчаянье, — значит, почти ничего не сказать. Пушкин был на грани безумия. Это поняла и самая пристальная пушкинистка Анна Ахматова: …поэт в 1828 году погибал в чьих-то сетях, ревновал, метался, бился. И вновь своей великой интуицией нашла подтверждение тому в фантастической повести «Уединённый домик на Васильевском», то ли пушкинской, то ли титовской. Она первой догадалась, что в устной новелле, рассказанной Пушкиным в 1828 году в салоне Карамзиных, отражены реальные события его жизни. И принялась за исследование «Пушкин в 1828 году». Ахматова разгадала всех персонажей: Павел — сам Пушкин, Вера — Аннета Оленина, графиня И. — гремучая смесь из Закревской и Собаньской. Только демонического героя не смогла вычислить — я пока не вижу Варфоломея. Ахматова не успела завершить свою статью. Если бы могла продолжить над ней работу, непременно бы поняла, что не следует этот рассказ Пушкина отождествлять только с 1828 годом. Он — плод семилетних терзаний Поэта. И конечно же, графиня И. — это Собаньская и только Собаньская. Экзотический зимний сад — оранжерея в её одесском доме. Варфоломей — всё тот же Раевский. Его тень вызвана ревностью к другому, совсем реальному лицу — Мицкевичу. Нынешний соперник был поистине прекрасен — высокий, с чёрными выразительными глазами, пышными тёмными волосами, постоянное выражение задумчивости, добрая улыбка в тихие минуты. Но когда на него снисходило вдохновение, он моментально преображался — глаза сверкали, яркий румянец становился ещё ярче, умная, точная, сверкающая мыслью речь освещала его лицо пламенем неземного гения. Они как бы слились в один образ — Мефистофель-Александр и поэт демонического таланта, способный часами, без устали, исторгать из себя поэтический поток. События и место действия в «Уединённом домике» смещены. А почему бы и нет? Ведь то, что было в Одессе, вновь повторилось в Петербурге. А Собаньская осталась всё той же демоницей, ведьмой-искусительницей, губительницей душ. Думаю, Пушкин рассказал эту историю не для того, чтобы покрасоваться перед прекрасными дамами. Вернее всего, это был вопль сходящего с ума человека. Невозможно заподозрить его и в подражании первому русскому фантасту Гоголю. «Уединённый домик» сочинён за три года до знакомства Пушкина с Гоголем и за восемь лет до появления повести «Нос». Я уверена — опытный психиатр, проанализировав сюжет «Уединённого домика», отнёс бы состояние его автора к разряду клинических случаев.

Собаньская переоценила свои возможности. Не соединила — разделила двух поэтов. Настоящей дружбы между ними не было. Первые восторги Пушкина, неисчерпанный к нему интерес на некоторое время породили между ними приятельство. Истинное или кажущееся высокомерие Мицкевича, мавританская ревность Пушкина — отчуждили их. В постскриптум их отношений можно записать строки из уже упомянутого стихотворения 1834 г. «Он между нами жил»: … он вдохновен был свыше и свысока взирал на жизнь. Польские события усугубили образованную Собаньской трещину. Наш мирный гость стал нам врагом — и ядом / Стихи свои, в угоду черни буйной, / Он напояет. Издали до нас / Доходит голос злобного поэта, / Знакомый голос!.. Боже! освяти / В нём сердце правдою твоей и миром…

Две души в беспредельной вечности

В стихах — самом искреннем, импульсивном роднике чувств — приходится вылавливать золотые песчинки о Собаньской. Не слишком ли я злоупотребляю поэтическими цитатами? Хочу вслед за Ахматовой повторить: Вообще мой лозунг: «Побольше стихов — поменьше III отделения». Ахматова поясняет свою замечательную мысль: Потому что из стихов может возникнуть нужная нам проза, которая вернёт нам стихи обновлёнными и как бы увиденными в ряде волшебных зеркал — во всей многоплановости пушкинского слова и с сохранением его человеческой интонации, а из III отделения, как известно, ничего не может возникнуть.

Ненадолго отступлю от своего правила — обращусь к эпистолярному наследию Пушкина. В нём сохранилось четыре письма — четыре вешки в череде событий 1828 года. Увы! — вопреки мысли Ахматовой, три из них порождены III отделением.

В конце февраля — начале марта Пушкин через Бенкендорфа передал царю для высочайшего одобрения шестую главу «Евгения Онегина» и стихотворение «Друзьям» («Нет, я не льстец…») вместе с прошением назначить его в действующую армию на Кавказ. 5 марта шеф жандармов прислал Поэту ответ: царь одобрил к печати присланные произведения. О назначении в армию — молчок. Пушкин смиренно благодарит царя — опять через Милостивого Государя Александра Христофоровича: Снисходительное одобрение государя императора есть лестнейшая для меня награда, и почитаю за счастие обязанность следовать высочайшему его соизволению