Она друг Пушкина была. Часть 1 - [148]

/ И груда книг, и под окном / Кровать, покрытая ковром, / И вид в окно сквозь сумрак лунный, / И этот бледный полусвет, / И лорда Байрона портрет, / И столбик с куклою чугунной / Под шляпой с пасмурным челом, / С руками сжатыми крестом. Заметьте — это почти копия с пушкинской комнаты. И бронзовая фигурка Наполеона, и лик Байрона, и вечная кипа книг возле — застланной восточным, заляпанным чернилами ковром — кровати, на которой он, поджав ноги, обычно писал по утрам свои стихи… Она рассматривала его книги — …певца Гяура и Жуана / Да с ним ещё два-три романа, / В которых отразился век / И современный человек / Изображён довольно верно… Читала фразы с отметкой резкою ногтей, пометки на полях — то кратким словом, то крестом, то вопросительным крючком. Это не праздное любопытство — она пыталась разгадать эти иероглифы души любимого человека. И начинает понемногу / Моя Татьяна понимать / Того, по ком она вздыхать / Осуждена судьбою властной… А далее — прямо-таки строки из автобиографии: Чудак печальный и опасный, / Созданье ада иль небес, / Сей ангел, сей надменный бес, / Что ж он? Ужели подражанье, / Ничтожный призрак, иль ещё / Москвич в Гарольдовом плаще, / Чужих причуд истолкованье, / Слов модных полный лексикон? / Уж не пародия ли он? / Ужель загадку разрешила? / Ужели слово найдено? Это не Татьяна-Каролина вопрошает — это сам Поэт самокритично с себя шкурку сдирает: «Да кто же я в самом деле? Демон или ангел? Иль пустой подражатель Байрона? А ведь ежели со стороны взглянуть — шут, комическая пародия!» Вот и слово найдено! Да разве можно такого любить — чудака, печального и опасного? Эх, Пушкин! Не садись не в свои сани! Беги!

И он бежал. Но, как всегда перед побегом, бросил к её ногам послание — на сей раз волшебную исповедь души, за которую его освистали критики. Особенно старался Булгарин. Новая глава — совершенное падение Пушкина, — писал он в «Северной пчеле» в 1830 году. И пенял Поэту: по возвращении из армии (а Пушкин недавно вернулся с Кавказа) надобно писать не романтические финтифлюшки, а воспевающие победы русской армии оды! Ах, как это современно! Почти в духе критиков соцреализма! Видать, всегда нужны Булгарины и Гречи — при любом правительстве, при любом строе!

Среди финтифлюшек 7-й главы была одна, которая многое должна напомнить сердцу Каролины:

Простите, мирные долины,

И вы, знакомых гор вершины,

И вы, знакомые леса;

Прости, небесная краса,

Прости, весёлая природа;

Меняю милый, тихий свет

На шум блистательных сует…

Прости ж и ты, моя свобода!

Куда, зачем стремлюся я?

Что мне сулит судьба моя?

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Она, как с давними друзьями,

С своими рощами, лугами

Ещё беседовать спешит.

Неслучайно Пушкин сразу же принялся за свой «Роман в письмах». К чему бы это? Не окончен «Онегин». Начаты светские повести «Гости съезжались на дачу», «Роман на Кавказских водах». А тут ещё «Полтава»… Да вот к чему — он судорожно стремится выговориться, как можно больше сказать ей — о ней самой, о себе, о незримых нервущихся нитях, связавших их души и тела. Первое письмо Лизы уж больно напоминает это романтическое прощание Татьяны-Каролины с тихой, милой жизнью. А в любой из названных повестей проглядывают черты Собаньской. Теперь попытаюсь ответить и на вопрос — почему такая могучая страсть к этой женщине? Она была той единственной, которая вызвала в Поэте потрясение, вулканический взрыв, состояние на грани жизни и смерти. У натур сверхчувствительных (а Пушкин, бесспорно, принадлежал к ним) любовь настолько заполоняет всё существо, что каждый миг становится невыносимой болью, лихорадящим всевластным стремлением утолять, насыщать вызванные любимым существом эмоции. Так любила Татьяна: Другой!.. Нет, никому на свете / Не отдала бы сердце я! / То в вышнем суждено совете… / То воля неба: я твоя; / Вся жизнь моя была залогом / Свиданья верного с тобой; / Я знаю, ты мне послан Богом, I До гроба ты хранитель мой… Так стремилась любить Клеопатра: Зачем печаль её гнетёт? / Чего ещё недостаёт / Египта древнего царице? <…> Вотще! В ней сердце глухо страждет, / Она утех безвестных жаждет — / Утомлена, пресыщена, / Больна бесчувствием она…

Клеопатра больна бесчувствием не оттого, что любить не может, а оттого, что некого полюбить. Гибнет без любви Татьяна. Гибнет Клеопатра. Погибает Пушкин. Вместе со своими героинями задыхается от пошлости получувств, полуправды, полулжи, от духа корысти, прагматичности, умеренной добродетельности толпы, черни. Потому что Поэту дан высший божественный дар — безмерность во всём! У него в крови, в клеточках тела это знание от Бога — отрекаясь от Любви, от естественных законов природы, человек должен ожесточиться, очерстветь и, наконец, окаменеть в мертвящем упоенье света. В этом смысле Поэт и его идеал — в едином образе «Татьяна-Клеопатра» — являются жрецами любви.

Любовь двух стихий обречена. Чем неодолимее их взаимная тяга, тем невозможнее её удовлетворить. Она переходит в иную ипостась — борьбу. Борьбу титанов. И кончается гибелью обоих или одного из них. Жертвоприношением. Таков божественный закон Космоса. Вот объяснение темы «Клеопатра» — истинная любовь ценой смерти.