Она друг Пушкина была. Часть 1 - [144]

Ты любишь игры Аполлона.

Царица муз и красоты,

Рукою нежной держишь ты

Волшебный скипетр вдохновений,

И над задумчивым челом,

Двойным увенчанным венком,

И вьётся и пылает гений…

Мицкевич был усерднейшим посетителем её вечеров, а она, по словам Вяземского, записала его в число любимейших и почтеннейших гостей своих. Художник Г. Мясоедов запечатлел импровизацию Мицкевича в салоне Волконской. На его полотне изображены также Пушкин, Вяземский, Хомяков, Веневитинов, Чаадаев, Погодин. Возможно, там, в пылу живых бесед литераторы и порешили издавать свой журнал. Родилось и название — «Московский вестник». Рождение его положено отпраздновать общим обедом всех сотрудников. Мы собрались в доме бывшем Хомякова <…>: Пушкин, Мицкевич, Баратынский, два брата Веневитиновых, два брата Хомяковых, два брата Киреевских, Шевырёв, Титов, Мальцев, Рожалин, Раич, Рихтер, Оболенский, Соболевский…[315]

Знакомство Пушкина с Мицкевичем продолжилось и в петербургских салонах. Мы часто встречаемся… В разговоре он очень остроумен и порывист; читал много и хорошо… — писал Мицкевич А. Е. Одынцу в марте 1827 г. из Москвы. 30 апреля 1828 г. у Пушкина, в номерах петербургской гостиницы Демута, собрались Жуковский, Крылов, Плетнёв, Хомяков, Н. Муханов и Вяземский. Мицкевич импровизировал на французском языке ритмичной прозой и, по словам Вяземского, поразил нас не складом фраз своих, но силой, богатством и поэзией своих мыслей… Жуковский и Пушкин, глубоко потрясённые этим огнедышащим извержением поэзии, были в восторге. В ту ночь Мицкевич долго и с жаром говорил о любви, которая некогда должна связать народы между собою. Позднее эти воспоминания легли в стихи 1834 года — «Он между нами жил»:

…Нередко

Мы жадно слушали поэта…

Он говорил о временах грядущих,

Когда народы, распри позабыв,

В великую семью соединятся.

Портрет импровизатора в «Египетских ночах», без сомнения, навеян образом Мицкевича. Ещё первая, услышанная в Москве осенью 1826 года, импровизация Мицкевича поразила Пушкина. Он бросился ему на шею, обнимал, целовал как брата, восклицал: «Какой гений! Какой священный огонь! Что я рядом с ним?!»

Заблуждение Пржецлавского объясняется очень просто — Пушкин при виде Собаньской моментально терял разум. Лишался своей естественности, начинал играть старую — всё ещё не забытую! — роль байроновского героя. Первые приветствия Пушкин принял с довольно сухой, почти надменной, вежливостью. Тогда была мода на байронизм, который так много повлиял на Пушкина и внутренне, и наружно. Он держал себя как Лара или, по крайней мере, как Онегин. Мицкевич по своему обычаю был прост и натурален; он никогда не позировал и не рисовался. Напряжение первых минут постепенно исчезло. За чаем завязался общий разговор. Собаньская взяла бразды беседы в свои руки. И очень скоро между поэтами начался диалог о литературе и искусстве. «Вы читали Газлита?» — спросил Пушкина Мицкевич. «Нет». — «А Шлигеля?» — «Нет». — «А Сизмонди?» — И снова: «Нет».

Мицкевич был человек редкой, энциклопедической учёности и громадной начитанности, — отметил автор воспоминаний. О Пушкине, по мнению Пржецлавского, можно было сказать его же словами: Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь. Дружеский тон собеседника обезоружил Пушкина. Он сбросил надменную маску — нам-то ясно, что не от Мицкевича оборонялся маской, а прикрывал ею свою робость перед обожаемой женщиной. И стал простым и сердечным. А разговор потёк легко и непринуждённо. Эта удивительная пушкинская черта — он не умел сердиться на справедливые укоры. Пушкин не обиделся на Мицкевича, хотя он и посрамил его перед Собаньской. Поразительное величие духа! За это мы и любим Пушкина. Не христианское смирение, а Христова мудрость, выраженная в одном из апокрифных Евангелий: «Если ты меня ударил по щеке и сумеешь объяснить, что ударил справедливо, ударь меня ещё раз по другой щеке».

Через день Пушкин приехал к Мицкевичу и с полной откровенностью, которая делает ему большую честь, сказал: «Вы не могли не заметить при нашем свидании третьего дня моего неведения в деле теории искусства. Но не удивляйтесь этому. Чувствую, что мне надо доканчивать моё воспитание, — но не знаю, с чего начать, за что взяться. Дайте мне совет». Мицкевич растрогался благородным простодушием Поэта. И также откровенно ответил:

— Я не столько удивился в вас недостатку образования, сколько вашему гению! Только истинный гений мог создать такие великие творения. Следуйте Гёте и Байрону. Талант в сочетании с их необычайной учёностью и сделал их великими. Без этого они бы остались на уровне хлебопашца Бёрнса.

Пушкинисты скептически относятся к воспоминаниям Пржецлавского и предпочитают игнорировать их. Как долгое время игнорировали мемуары и дневники Смирновой. Но разница между обоими мемуаристами огромная. Д. Мережковский с горечью сетовал, что русское общество не поняло и не оценило книги Смирновой, которая во всякой другой литературе составила бы эпоху. Сам Мережковский считал Смирнову единственным современником Пушкина, сумевшим передать всю истинную мудрость его мыслей, его стройного миросозерцания, его чарующих разговоров о философии, религии, мировой поэзии, о судьбах России, о прошлом и будущем человечества. Он назвал записи Смирновой о Поэте