Он ведёт меня - [21]

По ходу допроса мне вновь и вновь в определенном порядке задавали один и тот же ряд вопросов, взятых из лежащего на столе печатного вопросника. На больших листах бумаги следователь записывал все ответы, которые я давал. Довольно часто он, казалось, не обращал особого внимания на то, что я говорил на самом деле. Писал он непрерывно, наверно, потому, что это от него ожидалось, и казалось, даже и не пытался понять, что я хочу сказать или объяснить ему. Время от времени следователь откидывался на спинку стула и читал мне свои записи. Он спрашивал меня, верно ли это по сути. Я пытался указать ему, как он извратил значение всех моих слов, чтобы привести их в соответствие с тем, что он задумал заранее. В основном это было облечено в идеологические клише. Так, мое пребывание среди рабочих в Теплой Горе описывалось так, будто я был внешним, посторонним агитатором, пришедшим, чтобы спровоцировать в массах бунт против системы и режима.

Вначале я пытался оспаривать подобные вещи или заставлять следователя исправить написанное. Следователь, если он вообще давал себе труд обратить внимание на мои жалобы, как правило, отвечал мне, что записал факты так, как они предстают в глазах советского законодательства. Советская Конституция позволяет исповедовать религию индивидуально, но запрещает ее проповедовать. И это положение, разумеется, очень разумно, так как под предлогом обучения религии Церковь на самом деле учит ненависти к коммунизму; заявления Пап о коммунизме ясно об этом свидетельствуют. Однако он здесь не для того, чтобы обсуждать это. Его работа состоит не в том, чтобы узнать, являюсь ли участником какого-нибудь антиправительственного заговора – присутствие в стране иностранного священника говорит само за себя, так что этот пункт даже не подлежит сомнению, – а в том, чтобы выяснить все детали этого заговора, например: имена других участников, финансирование, средства осуществления заговора, названия сотрудничавших со мной организаций. В конце концов он обвинял меня в укрывательстве и предлагал перейти наконец к делу.

Дав ряду следователей одни и те же ответы на одни и те вопросы несколько раз, я просто перестал спорить. Вместо этого я постарался концентрироваться на том, чтобы всегда давать одни и те же ответы, потому что любые изменения с моей стороны были бы восприняты как попытка ускользнуть, слабое место в моей истории, которое нужно атаковать и особенно тщательно исследовать, чтобы словить меня на лжи или противоречии. И все же, если я раз за разом повторял одну и ту же историю, приводя одни и те же биографические детали в одной и той же хронологической последовательности, это тоже могло взбесить следователя. В самом однообразии ответов он видел доказательство того, что я просто повторяю хорошо заученную ложь.

По мере того, как проходили месяцы допросов, мой первоначальный наивный оптимизм и уверенность в себе уступали место негодованию и отвращению. Каждый очередной поход на допрос был для меня теперь почти невыносим. Когда надзирательница в очередной раз вызывала меня пройти по тускло освещенным коридорам в кабинет следователя, чувство отвращения во мне было так сильно, что все мое тело сотрясала физическая дрожь. Это было сильнее меня, и я никакими силами не мог совладать с этим. Но, что, наверное, хуже всего, я начал сдаваться. Я устал исправлять ложные истолкования, которые приписывались каждому моему поступку; мне стало попросту безразлично, что говорит или пишет следователь. Дальнейшие усилия казались бесполезными. Я просто игнорировал все их происки и старался по возможности ограничиваться ответами «да» и «нет» или уклончивым «не знаю».

По закону на расследование одного дела отводился месяц. Моему делу шел уже двенадцатый месяц, а допросы все не кончались. Мое терпение и уверенность в себе, и даже мое природное упрямство, постепенно иссякали. Я устал бороться, устал спорить, но больше всего я устал от повторного обдумывания своих ответов уже после допросов в тишине одиночной камеры, устал от сомнений, страхов, непрестанного напряжения и тревоги. Последний же следователь казался человеком рассудительным, мягким и человечным. Казалось, он понимал, как сильно мне хочется поскорее покончить с этими нескончаемыми расспросы. Он сказал, что мы сможем положить этому конец, если только я помогу ему и скажу всю правду. Он говорил о том, как со всем этим будет покончено, как я выйду из одиночного заключения и с Лубянки. Одной этой мысли – одной мысли о том, что я буду снова среди людей – было достаточно, чтобы сбить меня с толку. Мне было уже действительно безразлично, что со мной будет. Мне только хотелось покончить с этой канителью, и чем скорее, тем лучше. «Конечно я скажу правду, – сказал я, – и помогу вам». Я не подразумевал, что скажу любую ложь или признаю то, чего не признавал раньше; но я не собирался и спорить с тем, как он истолкует сказанное мною.

Слишком поздно я осознал свою ошибку. Я осознал также мотивы, стоящие за моими поступками, моральную усталость и сокрушенность, желание наконец избавиться от умственного и физического напряжения, вызванного как допросами, так и изоляцией. Поэтому, когда мы вместе в последний раз повторяли вопросы, я попытался снова изменить курс. Я попытался вновь вернуться на ту высокую позицию, которую я так болезненно и так упрямо удерживал столько месяцев. Однако мой ласковый и обходительный следователь мягко, но упорно вел наш разговор к своей цели. Казалось, он был оскорблен, быть может, раздражен теми «уточнениями», которые я хотел внести, теми «разъяснениями», которые я хотел ему дать. Он проигнорировал их, не изменив ничего, но любезно напомнил мне, что при такой скорости процесс никогда не закончится. Я сдался. Я убедил себя, что мои усилия бесполезны, и, пожав плечами, позволил процессу идти своим чередом. В конце концов, сказал я себе, какое это имеет значение? Что это может изменить для кого-нибудь, кроме меня – а я просто хочу на волю. Я убедил себя, что, со своей стороны, я говорил только правду и продолжаю говорить только правду. Все остальное неважно, лишь бы все это поскорее закончилось.