Он ведёт меня - [20]

Определенное положение тела, как и словесные формулы, необязательно для молитвы. Обязательна только стойкость. Поза на коленях не всегда способствует хорошей молитве более, чем положение сидя; стоять не всегда лучше, чем лежать. И все-таки смертный человек – совершенно особенное существо, состоящее из тела и души; поэтому наши попытки овладеть своим разумом зачастую могут быть взаимосвязаны с попытками овладеть своим телом. Расслабьте тело, и разум тоже начинает отвлекаться и рассеиваться. Мы существа привычки, и иногда принятие того положения тела, которое традиционно ассоциируется у нас с молитвой, помогает нам достичь своего рода самоконтроля, который позволяет нам быстрее сосредоточиться. Кроме того, подобные усилия, подобное усердие – залог нашего искреннего желания ответить на призыв Бога и исполнить Его волю. Сама готовность снова и снова пытаться найти Бога и Его волю в молитве – это уже благодать и огромное благословение. Какую иную цель имеет человек в своей жизни, кроме исполнения воли Божией? И в любую минуту любая попытка последовать побуждениям Его воли сама по себе является благодатью и великим благом.

Если бы мы смогли достичь единства с Богом в молитве, то увидели бы Его волю со всей ясностью и не желали бы ничего, кроме соответствия нашей воли Его воле. Поэтому есть истина в осознании того, что даже наши самые неудачные попытки достигнуть единства с Богом в молитве – это все равно попытки ответить на Его вдохновение и благодать. А потому это также попытки сообразовать нашу волю с Его волей и выполнить Его повеление. И усердие в таких попытках – это, по меньшей мере, упражнение в привычке находить волю Божию всегда и во всем.

Лубянка во многих отношениях была для меня школой молитвы. Я был один, но от этого молиться мне было не легче. Хотя в одиночном заключении я был отрезам от всех тех зрительных и звуковых ощущений, которые рассматриваются духовными авторами и обычно видятся нам как «отвлекающие внимание», мой ум невозможно было заточить и заставить сосредоточиться надолго. Я учился молитве очень просто – так же, как учится всякий. Слабый от недоедания, изнуренный и измученный многочасовыми допросами, сбитый с толку сомнениями и растущими страхами за свое будущее, охваченный тревогой и патологической чувствительностью, вызванной постоянной изоляцией и одиночеством, я должен был научиться обращаться к Богу, как только мог и когда только мог. Я должен был научиться находить Его среди испытаний и сводящей с ума тишины, отыскивать Его и находить Его волю во всем происходящем, видеть Его десницу во всех событиях своего прошлого, восхвалить и благодарить Его и просить Его благословения для всех, чьи лица всплывали в памяти (когда изо дня в день я не видел никаких лиц, кроме лиц надзирателей), просить у Него прощения за множество своих ошибок, которые совершал прежде и теперь, на допросах, обещать – и стараться – простить тех, кто, как казалось порой, преследует меня, и каждую минуту просить о Его непрестанной отцовской защите от зла, которое, казалось, окружало меня со всех сторон. «Господи! научи нас молиться», – попросили ученики. «Он сказал им: когда молитесь, говорите: Отче наш…»

Глава шестая Допросы

«Когда же поведут предавать вас, не заботьтесь наперед, что вам говорить, и не обдумывайте; но что дано будет вам в тот час, то и говорите, ибо не вы будете говорить, но Дух Святый». Как часто эти слова проносились в моем уме во время допросов, которые устраивали мне на Лубянке энкаведешники, как и другие слова, которые приводит Лука: «Положите себе на сердце не обдумывать заранее, что отвечать, ибо Я дам вам уста и премудрость, которой не возмогут противоречить ни противостоять все, противящиеся вам». Как часто мне так хотелось осадить следователя блестящим ответом, каким-нибудь доводом, на который он не найдется что ответить! Но мне это никак не удавалось.

Когда меня впервые вызвали на допрос, я чувствовал себя совершенно уверенно и непринужденно. Я знал, что обвинение в шпионаже, из-за которого меня держали в заключении и привезли в Москву и на Лубянку, – полная ложь и очевидная (как мне казалось) чушь. Я никак не мог относиться к такому натянутому обвинению серьезно и был уверен, что верхушка НКВД тоже не сможет воспринимать его всерьез, как только разберется в моем деле и узнает правду. На этот счет меня ждало жестокое разочарование. Я до сих пор не знаю, всерьез ли они верили в это обвинение. Возможно, кто-то «наверху» счел невозможным или опасным признать, что все эти хлопоты были предприняты из-за «пустого места», и поэтому моим следователям было дано задание доказать, что никакой ошибки не произошло. Каковы бы ни были причины, но они упорно и совершенно серьезно заставляли меня признать справедливость этого обвинения, каким бы гротескным оно мне ни казалось. Они были неумолимы, подходили к работе основательно и хорошо знали свое дело.

Когда, после начального периода одиночного заключения на Лубянке, начались допросы, они шли почти без остановки. Допрос мог тянуться несколько дней кряду. Но, как правило, он продолжался всю ночь; по той или иной причине ночные допросы, казалось, предпочитали дневным. Некоторые мои следователи пользовались разнообразными методами. Они могли вести себя поочередно то дружелюбно, то враждебно, то очаровывать, то поносить, быть то злобными, то бесстрастными, то угрожать, то изображать голос самого разума. Но цель у них была всегда одна и та же.