Он приехал в день поминовения - [56]

— На Рока де лас Дамас?

— Да, я помню это название. Капитан… Минутку. У меня на языке вертится его фамилия…

— Борнике?

— Он самый. Вдовец, жил с дочкой в новом домике в квартале Сен-Никола. Девочка была придурковатая. Но это так, к слову. Во время катастрофы весь экипаж спасся, кроме юнги по имени…

— Жан Агадиль?

— Точно.

И, почтительно покосившись на бумагу, которая лежала перед Жилем, Ренке мрачно прибавил:

— Выходит, все это правда. Многие сочли, что катастрофа случилась крайне своевременно. Еще больше все были поражены, когда капитан Борнике уехал из города под тем предлогом, что получил небольшое наследство. Дочку он отдал в заведение для дефективных, на попечение монахинь. Но удивительнее всего другое: перебрался капитан не куда-нибудь на берег моря, как обычно делают моряки, а в Париж. Кое-кто его там встречал. Он много пил. В пьяном виде намекал, что стоит ему захотеть, как у него будет куча денег, и что, если бы это зависело только от него, в Ла-Рошели произошли бы прелюбопытные перемены.

— Вам известно, что с ним стало?

— Кажется, в конце концов он совершенно опустился. Его не раз подбирали на улицах мертвецки пьяным, и умер он в какой-то больнице от белой горячки. Болтали даже, что его замучила совесть — не из-за судна, а из-за этого юнги Жана Агадиля.

Ренке с несколько остолбенелым видом вновь покосился на листок бумаги и две фотографии; они вселяли в него такой же страх, как если бы ему в руки насильно всунули грозное оружие.

— Теперь я понимаю, месье Жиль… Что вы намерены предпринять?

Жиль был почти в такой же растерянности, хотя и по другим причинам. На секунду у него даже мелькнула мысль, не сунуть ли документы обратно в сейф, а потом взять и перепутать шифр, да так, чтобы нельзя было восстановить.

Тем не менее он не удержался и придвинул поближе дело, на котором стояла фамилия Элуа. Бумаги, содержавшиеся в нем, выглядели еще совсем свежими.

Там лежали три учтенных векселя по десять тысяч франков с банковскими штампами и гербовыми марками. Подписаны векселя были Мовуазеном, но приложенное к ним заявление раскрывало суть драмы.

Я, нижеподписавшийся Робер Элуа, признаю, что с целью уплаты своих долгов пустил в обращение три векселя по десять тысяч франков, которые похитил из ящика бюро у моего дяди Мовуазена и подписал его именем.

Обязуюсь в течение месяца покинуть Францию и поступить на службу в колониальные войска.

То, что Боб в погоне за деньгами не побрезговал и таким способом, не удивило Жиля. Ему казалось, что теперь его вообще уже ничем не удивишь. Разве не лежит у него в кармане постыдное письмо родного отца?

Гораздо больше его заинтересовало другое — дата на заявлении. Оно было написано месяца за два до смерти Октава Мовуазена.

— Скажите, месье Ренке… Вы ведь тут всех знаете. Так вот, не помните ли, уезжал или нет мой кузен Элуа из Ла-Рошели незадолго до смерти дяди?

— Я-то не помню, но сестра могла бы вам ответить.

— Сходите, пожалуйста, к ней и спросите.

Никогда еще весна не была такой ликующей, воздух таким хмельным, а Жиль, весь в черном, кружил по комнате, и по спине у него время от времени пробегали мурашки.

Раз десять он готов был взяться за телефонную трубку. Колетта, наверное, ждет у себя в спальне…

Жиль терял терпение: Ренке все не возвращался. Несколько раз ему почудилось, что на лестнице звучат чьи-то незнакомые шаги.

Наконец в дверях появился инспектор. Он был бледен.

— Дурные вести, месье Жиль.

— Что случилось?

— Она не велела вам говорить…

— Ее арестовали?

— Вернее сказать, комиссар лично явился за нею, чтобы опять отвезти к следователю. Она улыбнулась и спросила, захватить ли ей чемоданчик с вещами.

— А он?

Ренке утвердительно кивнул.

— Сестра плачет на кухне. Мне пришлось дать ей стаканчик рома, чтобы привести в себя.

— Где моя жена?

— По-моему, ушла за покупками.

— А как насчет Боба?

— Сестра точно не знает. Говорит, что ей сейчас не до этого. Но насколько ей помнится, ваш кузен на некоторое время уезжал и, когда умер дядя, его не было в Ла-Рошели.

Жиль, словно нехотя, протянул руку к телефону, набрал номер. Но когда раздались длинные гудки, чуть не положил трубку. Ренке, не знавший, кому звонит Жиль, смотрел на него, почтительно затаив дыхание.

— Алло! Месье Плантеля, пожалуйста… Его просит Жиль Мовуазен.

Нервы Жиля были настолько напряжены, что он боялся разрыдаться в эбонитовую трубку.

— Алло! Месье Плантель? Это Жиль Мовуазен…

Разговаривая, он не сводил глаз со стопки дел. Их в ней штук пятьдесят. Просмотреть Жиль успел лишь верхние.

— Алло! — потерял терпение Плантель. — Слушаю вас. Говорите же!

И Жиль сдавленным голосом ответил:

— Я хотел только сообщить, что открыл сейф… Да… Это все, месье Плантель… Что?

На другом конце провода судовладелец в состоянии, близком к истерике, требовал немедленной встречи. Жиль печально возразил:

— Нет, месье Плантель, не сегодня… Нет… Уверяю вас, это невозможно.

Жиль положил трубку и с минуту стоял не двигаясь.

— Что вы намерены предпринять?

Жиль не понял. Он слышал звуки, но они не складывались в слова.

— Что вы намерены предпринять, месье Жиль? Если вашу тетю возьмут под стражу…