Ольга - [44]

Мои мысли и моя любовь повсюду следуют за тобой. Не знаю, сколько еще времени ты проведешь в плавании и когда достигнешь Северо-Восточной Земли. Представляю себе снега, льды, айсберги и скалы, снежные наметы, нагромождения льдин, изрезанные трещинами ледники, и над всем этим – черное небо, на котором солнце появляется лишь на несколько часов и едва озаряет край горизонта. А как представлю все это – страх берет. Я молюсь за тебя. Но чувствую, с горечью, что Бог не слышит меня, словно Он так же далеко, как ты, где-то на севере, среди снегов и льдов. Ах, да и хорошо, что Он там, где сейчас ты. Господи, спаси и сохрани моего любимого!

Твоя Ольга

21 сентября 1913 г.

Герберт, о тебе моя первая мысль утром и о тебе моя последняя мысль вечером, когда я засыпаю.

Нынче воскресенье. Церковная служба и моя игра на органе позади, уроков в школе нет, так что все свои мысли я могу посвятить одному тебе. У нас стояли теплые солнечные погоды, но сегодня воздух уже дышит осенью, а посмотрев на деревья, я замечаю первые желтые листочки. Всякий раз, когда бы я ни обратила внимание на погоду, я тут же вспоминаю тебя: прошу Бога послать тебе благоприятные дни. Три недели назад начался новый учебный год. Как обычно в начале учения, на первой неделе дети в душе и мыслях еще не распрощались с каникулами, на уроках никому не сиделось спокойно, а на переменах малыши бегали и возились, совсем как щенята. Многим, конечно, хочется не сидеть за партой, а по-прежнему работать на уборке урожая – я видела, как они тяжко, до пота трудились в полях. Спустя неделю детки стали тихими и молчаливыми, видно, пали духом, – в этом тоже нет ничего необычного. А на третьей неделе они ожили, так что теперь уж взялись за учение всерьез. Каждый сентябрь я на второй неделе пугаюсь, как бы не остались дети такими вот тихими и молчаливыми. Однако каждый раз дело спасает третья неделя.

К счастью, тайный советник, попечитель школ нашего округа приехал к нам с проверкой только на третьей неделе. Смотрел он строго, и, когда под конец своего посещения он стал дирижировать хором детей, они молчали, точно проглотив язык, пока он не выронил из глаза монокль и сам не запел вместе с ними. Со мной он держался приветливо. Сказал, мол, у них были некоторые опасения, когда меня перевели в округ Гумбинен. Якобы ходили какие-то слухи, администрация, разумеется, не интересуется слухами, однако она обязана своевременно распознавать и предотвращать опасные явления. Как бы там ни было, урок я дала хорошо, и он сказал, мол, рад видеть меня среди учителей нашего административного округа. Я спросила, что же это были за слухи. Ах, оставьте, ответил он, в ваших бумагах ничего такого не значится.

В то время я знала только, что Виктория наговорила каких-то гадостей обо мне нашему священнику. Должно быть, наговорила также отцам своих приятельниц, которые из военных, или из дворян, или имеют высокую чиновничью должность в провинциальной администрации. Я не понимаю Викторию. Не понимаю, почему недавно она не приняла меня, велев сказать, что ее нет дома. Потом я ее подстерегла, и она убежала от меня, да-да, бегом пустилась по улице и скрылась за забором, что возле школы. Я видела, где она спряталась, и окликнула ее, но она не ответила и не вышла из-за забора, а вытаскивать ее силком я не стала. Может, и надо было вытащить.

Но почему, Герберт? Потому что я уже не бедная сиротка, благодарная за те крохи, что доставались мне с ее стола? Потому что я получила образование? Вот и в правлении школ тоже есть люди, не тот тайный советник, а другие, которые указывают мне мое место, мол, не воображай, что ты какая-то особенная, если получила образование. Ты, мол, обыкновенная учительница. Знаешь ли, я вспомнила, как ходила на твой доклад, и отправилась в Тильзитское Отечественное общество послушать доклад о подготовке к Олимпийским играм, которые в 1916 году будут проводиться в Берлине. Хотела задать докладчику вопрос, – так меня будто не замечали! Тогда я взяла и встала, но тут объявили, что время заседания истекло. Неужели мало того, что я не имею избирательного права? Что мое жалованье меньше, чем у мужчин-учителей? Что мне никогда не быть директором школы? Им мало того, что они выказывают нам пренебрежение, – надо еще и унижать нас?

Я никогда не говорила с тобой об этих вещах. И даже о Виктории. Гордость не позволяла. И боялась я, так как не знала, что ты ответил бы. Я ведь знаю, тебе не по душе было то, что я поступила в учительскую семинарию и стала учительницей. Ну а кем еще я могла бы стать? Если бы пошла в прислуги или нанялась работницей на фабрике, то разве могла бы я быть с тобой рядом как твоя спутница в те недели, когда ты хлопотал о снаряжении экспедиции? Как прекрасна была та осень! Ты писал доклад и прошения разным доброхотам, вслух читал избранные места, и мы с тобой их обсуждали! Ты сидел на одном конце стола, я на другом, с шитьем или вязаньем в руках, или наклеивала этикетки на банки с вареньем, которое мы с тобой наварили. Помнишь?

Скучаешь ли ты по нашей тихой комнатке? А когда ты вернешься из студеных краев, найдешь ли ты в ней столько тепла и уюта, что утихнет твоя неуемная тяга к дальним странствиям? Возвращайся домой, любимый мой, возвращайся!