Ольга - [42]

Скорее приезжай!

Твой отец

Это письмо написано черными чернилами, почерк прямой, крупный, перо кое-где царапнуло бумагу, оставило крохотные чернильные брызги, а на подписи рука, видно, сорвалась, и вышла закорючка. Отец Герберта писал, находясь в сильном волнении? Или в большой спешке, надеясь, что письмо, если его немедленно отправят, еще застанет Герберта в Тромсё, до ухода в плавание к берегам Северо-Восточной Земли?

Я не слишком хорошо представлял себе родителей Герберта. Судя по рассказам Ольги, они были привязаны к Герберту. Но – к нему самому или к будущему наследнику их фамильного достояния? И одинаково ли отец с матерью смотрели на планы своего сына? Отец не подписал письмо «твои родители», а четко указал: «твой отец», может быть, он уже давно относился к желанию Герберта жениться на Ольге иначе, чем мать, и просто шел у нее на поводу?

Могло ли это письмо, если бы оно застало Герберта, изменить его судьбу и судьбу Ольги? Согласилась бы Ольга стать неугодной снохой? Захотела бы она, выйдя замуж за Герберта, жить с ним, а затем и с детьми под неусыпным взором свекрови и свекра? А Герберт? Он оставил бы свои мечты и сделался домоседом-помещиком и владельцем завода?

Что могло бы получиться, случись то-то или то-то… Никакой роли это не играло. Не этим определялось, был ли жизненный выбор Ольги правильным, или она всю жизнь заблуждалась. И все-таки это занимало мои мысли.

28

За Ольгины письма я взялся не спеша. Веревочка на связке была завязана бантиком, я хотел его развязать, дернул за конец, но только затянул туже и, не сразу это заметив, затягивал узел все крепче. Но я не взял нож или ножницы, долго возился, расправлял петли и концы, пока наконец узел не развязался и ленточка не вытянулась длинной и тонкой синей нитью.

Я разложил письма на большом обеденном столе: пять рядов по пять писем в каждом. Все конверты белые, почерк с тонкими соединительными линиями и толстым нажимом, все письма написаны синими чернилами и той самой авторучкой фирмы «Зеннекен»; разного цвета марки с аллегорическим рисунком «Германия», одна красная марка за десять пфеннигов или несколько серых или коричневых марок за два, три или пять пфеннигов. В верхнем левом углу штамп; на письмах до июля 1914 года он на французском языке: «poste restante», потом на немецком: «до востребования». Первое письмо было от 29 августа 1913 года, последнее – от 31 декабря 1915-го. На втором письме, от 31 августа 1913 года, сделана пометка: «Прочесть первым!» Отдельно, шестым рядом, я положил письма с тридцатых до семидесятых годов.

Я принес из кухни острый нож с длинным тонким лезвием, чтобы вскрывать конверты, не разрывая их. Я начал с последнего по времени письма, вскрыл конверт, вынул письмо и разгладил листок; когда я вскрыл самое первое письмо, все конверты и исписанные листки были аккуратно сложены двумя стопками на столе.

Из одного конверта выпала фотография. Ольга сидит на стуле, руки сложены на коленях, она улыбается; рядом стоит мальчик лет десяти с широко открытыми, испуганными глазами. Я знал две другие фотографии Ольги, на одной она юная девушка в саду, на другой зрелая женщина, после бегства из Восточной Пруссии. Теперь я впервые увидел, какой она была в молодости. Не хорошенькая, в ее лице не было ни миловидности, ни прелести, однако оно было открытым, а взгляд – ясным. И верно заметила Виктория: широкие скулы придавали лицу Ольги что-то славянское. Волосы у нее и на этой фотографии стянуты в узел.

Но отчего-то я не стремился немедленно приступать к чтению. Было странное ощущение: словно мы с Ольгой договорились о встрече и скоро она придет, но надо немного подождать. И я ждал, раздумывая о девушке и молодой женщине Ольге, с которыми никогда не был знаком, о фройляйн Ринке, игравшей со мной, когда я был совсем маленьким, сидевшей у моей кроватки, когда я болел, хорошо понимавшей меня, когда родители меня не понимали; я думал и об Ольге уже старой, о наших встречах и вылазках на природу и об установившейся между нами близости. Я вспоминал ее степенную осанку, звук ее голоса, ясный взгляд ее зеленых глаз.

Я пошел в кухню, наполнил термос чаем и с термосом вернулся за стол, к разложенным письмам. День еще не клонился к вечеру, светило солнце, и за окном пели птицы.

Я взял первое письмо и начал читать.

Часть третья

29 августа 1913 г.

Как ты мог так лгать мне? Я спросила, приедешь ли ты до начала зимы, и ты ответил «да», и это было в нашу последнюю ночь, мы любили друг друга, мы были близки, – о, если даже в такой момент правда для тебя не священна, то когда? Когда она для тебя священна? Или ты и раньше все время меня обманывал? По-твоему, я несмышленое дитя и можно морочить мне голову какими-то сказками? Или раз я женщина – значит глупа и где уж мне понять твои великие мужские мысли! Ты хотел меня пощадить? Нет, ты себя пощадил – не меня. А сказал бы правду, так и я тебе сказала бы правду. Вот она. Ты думаешь, если в Карелии ты все преодолел, то и теперь все преодолеешь? В Карелии тебе повезло. Тебе вообще всегда везло в жизни. Удачи вскружили тебе голову, лишили тебя способности мыслить здраво.