Ольга Седакова: стихи, смыслы, прочтения - [164]
В ее чтении Данте ложное зрение связано скорее не с обманчивым видением, а с видением неполным. Неверное восприятие – это следствие близорукости, и за нее ответственен индивид, настолько увлеченный предъявленным («фактом»), что теряет из виду стоящее за ним понятие («форму факта»). «Косное» сознание, по сути, забывает смотреть – за исключением смотрения «простым чувственным образом», – а значит, упускает все, что можно видеть «глазами ума». Именно поэтому Седакова называет поэтическое ясно-видение «очищенным» и «настроенным»: сосредоточенное и свободное от помех, оно способно уловить сообщение с оборотной стороны наличного факта. «И само вещество поклянется, – пишет она в «Странном путешествии», – что оно зрением было и в зренье вернется» (1: 77).
Эта эпистемологическая взаимодополняемость лежит в основе элегического взгляда Седаковой, посредством которого лирический субъект «видит» Другого, очерчивая контуры его отсутствия. Аналогично Я и Другому присутствие и отсутствие здесь взаимно конституируют друг друга, а каждый объект подразумевает невидимую «пустоту идеальной формы» Милоша, каждое утверждение Я выдвигает не-Я и наоборот. Именно поэтому в своей речи в Ватикане в 1998 году по случаю вручения ей Иоанном Павлом II Премии Владимира Соловьева Седакова говорит о том, что самые мощные лирические образы – это те, что внушают нам благоговейный страх перед более глубоким видением, на которое образ лишь указывает, не являя его:
Самые бесспорные образы поэзии – и музыки, несомненно, и пластики – несут в себе счастливую тревогу глубины: тревогу того, что эта глубина есть. Они (и в том числе, рожденные в дохристианскую эпоху, как строки Сафо, скажем, или самофракийская Ника) встречают нас не с некоей неподвижной «вечностью»: они напоминают рассказ о том странном счастливейшем времени в самом начале победы над смертью, о тех весенних неделях после Пасхи, когда присутствие Воскресшего – присутствие Рая – присутствие нашего детства – как солнечные вспышки мечется по земле, являясь то тут, то там, каждый раз внезапно, в разных образах, которые каждый раз для начала не узнаются, но «не горело ли сердце наше в нас»?[854]
Эти слова из Писания (Лк. 24: 32) произносят ученики Христа, для которых внутреннее чувство, возникшее от Его слов, становится доказательством, что они действительно были сказаны Господом. Ведь, увидев Его распятым, ученики имеют все основания для скептицизма. Их глаза могут лишь удостоверять находящуюся перед ними телесность. А Его нетелесная природа – божественность Христа – может быть обнаружена лишь нетелесным образом. Седакова полагает, что, подобно этим ученикам, мы знаем мир еще до того, как он раскрывает свою мирскость. Но поскольку эта взаимодополняемость динамична, ее инверсия также будет истинной: откровение неотделимо от сокрытия, так же как присутствие подразумевает будущее отсутствие. Поэт открыто говорит об этом в «Прощании», ранней протоэлегии:
(1: 72)
Мы уже видели это раньше: размывание различия между сном и явью; указание на то, что видение дает доступ к одному опыту, лишь внося помехи в другой; чувство, что если у людей есть грани или «очертанья» – милошевский «иероглиф, стилизованный рисунок птицы или зверя» – то эти границы размыты и подвижны. Сам акт прощания прочерчивает будущее отсутствие Другого[855].
Есть очевидная корреляция между этим элегическим взглядом и многими античными визуальными и лирическими текстами, из которых Седакова черпает вдохновение. В рамках своего интереса к античной средиземноморской скульптуре и поэзии – наиболее проявленного в цикле «Стелы и надписи» (1982) и в ее переводах стихов Сапфо – она настаивает на том, что поэтическое воображение должно схватывать лежащее по ту сторону того, что доступно зрению: отсутствующий объект, на который направлен любящий взгляд застывшей в камне фигуры, недостающие конечности и голова мраморного изваяния – или же лакуны в изорванном папирусе, чьи уцелевшие слова будут недоговаривать вечно. Как она пишет в ранней прозе «Похвала поэзии»: «наслаждение или насыщение, которое нам дает лирика, в сущности, очень однообразно, – по сравнению с разнообразием, силой и богатством вне-поэтических чувств»:
Это, главным образом, переживание преображенности – и тех же чувств, и смыслов, и слов, и формы, и человеческой личности: того, кто эту лирическую композицию составил, и того, кто ее слышит. Самое скорбное лирическое чувство разворачивается под музыку победы. Памятник лирике я бы поставила в виде самофракийской Ники или арии «Vittoria, vittoria!», божественно спетой Зарой Долухановой (3: 81).
