Ольга Седакова: стихи, смыслы, прочтения - [166]

Я могу ответить на это тем, что, во-первых, работа понимания (понимания словесности прежде всего или формы в самом широком смысле) для меня всегда была так же притягательна, как создание стихов. И во-вторых, по моему мнению, в искусстве бывают такие времена, когда продумывание самых его основ становится совершенно необходимо: без этого сочинительство превращается в какую-то фабрику, производящую негодные, заранее устаревшие, лишние вещи. Такие времена называют кризисными или поворотными. Я совершенно уверена, что такое время выпало нам[863].

В представлении Седаковой – и, что более важно, в ее практике – лирическое стихотворение есть инструмент, которым совершается работа понимания. «И хочется глядеть в неосвещенный дом, / где спит, как ливень, мирозданье» (1: 224), – пишет она в «Семи стихотворениях». Ей совершенно не интересно создание чего-либо «негодного» или «лишнего». И вряд ли бы она согласилась с идеей, что поэтический подход к миру является, если позаимствовать недавнее определение Дэвида Орра, «прекрасно бесцельным – или бесцельно прекрасным, в зависимости от степени вашего оптимизма»[864]. Наконец, для Седаковой поэзия даже в самых интимных выражениях духовного опыта не выражает сдачу себя тому, что Кристиан Уаймен называет «духовной невинностью» – «когда жизнь Бога и жизнь в Боге не только состоятельны, но являются sine qua non всего знания и опыта, не просто длительностью, но вечностью», – хотя в поэтике Седаковой и Уимэна много общих оснований, на которых мы можем строить диалог между ними[865]. Скорее так: Седакова в своем лирическом методе – с ее настойчивым возвращением к образам потенции и проявления (сад, созвездие) и любовью к силлогизмам – ставит разум и веру на службу друг другу.

Прекрасная иллюстрация этого дана в «Апологии рационального», большом эссе Седаковой, написанном в память об Аверинцеве[866]. Седакова рассказывает о том, как Аверинцев однажды поразил ее, сказав, что именно рациональные способности, а не эмоциональный или экстатический опыт, ведут нас на пути к вере, причем именно такой путь является естественным.

Итак, Аверинцев выбрал гуманитарность – но такую гуманитарность, в которой разумное начало не только не уступает естественно-научному, но в каком-то отношении превосходит его (4: 519–520, 524).

Здесь, как и в своем комментарии к Томасу Манну и Карлу Кереньи, Седакова ставит начало или непочатое выше завершенности (в термине непочатое выделяется значение целостности или нетронутости). На ее взгляд, рассуждающий интеллект проявляет свою разумность не в достижении вывода, но в его недостижении[867]. Как показывает Седакова, цель Аверинцева – способствовать правильному пониманию мира как он есть, что означает строго использовать разум с целью избежать ловушек самообмана, будут ли они иллюзорной несомненностью догмы или иллюзорной несомненностью эмпиризма. «Мудрость, – развивает свою мысль Седакова – “дух человеколюбивый”, – это дух, устраивающий общение людей, поскольку в основе общения лежит понимание: вероятно, главное слово Аверинцева»[868]:

«Служба понимания»: так он определял филологию. Ища название для того общего предмета, который лежит в основе его разнообразных занятий, он остановился на понимании. По-нимание, в-нимание – эти русские слова самой своей морфологией, внутренней формой говорят о при-ятии, вз-ятии: не об отталкивании, не о дистанцировании. Итак, дело Аверинцева – человеческое понимание и служба ему (4: 532–533, курсив автора).

«Служба понимания» у самой Седаковой во многом схожа с тем, чем она была для Аверинцева, но есть и определенные различия. Оба они стремятся к «пониманию». Но если для Аверинцева служба – это, разумеется, труд, но также и долг и должность со всеми сопутствующими коннотациями духовного призвания и общественной и кодифицированной религиозной практики – то для Седаковой это работа, то есть тот труд, для которого лирическое стихотворение является инструментом и средством. Седакова указывает нам на филологическое исследование, рефлексию и прозрение как на средства достижения понимания «формы в широком смысле»[869].

Согласно Седаковой, филология раскрывает понятийные связи не только внутри языка, но и внутри реальности, к которой отсылает язык. В этом отношении ее подход к филологии напоминает тезис из богатого смыслами эссе Бруно Шульца «Мифизация реальности» («Mityzacja rzeczywistości», 1936) о том, что «философия есть по сути своей филология, то есть глубокое и творческое зондирование слова»[870]. На путях, которые одна лишь филология может развить, поэтическое слово указывает сразу и на потенциальное существование своего референта, и на проявление этого референта в эмпирической реальности. То есть слово здесь указывает сразу и на возможность, и на материализацию, и таким образом служит связующим узлом между формой – «внутренней формой», «формой в широком смысле» – и реализацией.

Такое понятие формы фундаментально укоренено в платоновском эйдосе. Отличие Седаковой от романтической теории форм, неизбежно отдающей предпочтение идеальному перед материальным (но здесь она также отличается и от защитников