Олени - [48]

И еще… Картина излучала счастье двух молодых людей, поглощенных своей любовью. Вот только почему, опираясь плечами друг на друга и как бы слитые воедино, в одно тело, эти двое смотрели в разные стороны и даже освещены были не одним, а разными небесами? Почему, вопреки банальной истине о том, что любовь — это когда двое смотрят не в глаза друг другу, а вместе в одну сторону, мы на картине устремили свои взоры в разных направлениях? Может быть, художник разглядел в нашей любви что-то, чего мы тогда еще не умели понять, погруженные в свое счастье? Или это было какое-то прозрение художника (а может быть, его искусства, о котором и сам творец ничего не подозревал) о жизни и любви вообще? Или это я, после своего горького опыта, видел что-то, чего в картине не было?

Но это «что-то» там все-таки было.

Картина казалась мне воспоминанием об одном сбереженном счастье и в то же время — печальным предсказанием, посланием, которое шлет мне из небытия художник, вглядывающийся в мою судьбу. А может быть, внесший в нее что-то и из своей.

Тогда я лишь поинтересовался ценой картины. Она далеко превосходила мои скромные возможности. Да и, в самом деле, даже если бы эти возможности у меня были, купил бы я ее? Вряд ли. Мне было достаточно того, что я видел ее, она, как и вся выставка, навсегда осталась в моей душе. К тому же в каталоге, который я взял, всегда смогу увидеть крохотную репродукцию картины под названием «Любовь».

Я вышел из выставочного зала под нудный дождик, все еще неся в себе свет увиденных картин и совсем не думая о том, куда, собственно, направляюсь.

А шел я туда, ради чего, в сущности, и приехал в этот Город. Я понял это, когда очутился перед оградой античного театра, который вдруг вырос передо мной в своей пустой глубине, как огромный колодец, под серой тенью облаков, в зеркальном блеске мокрых от дождя плит, не отражающих ничего, кроме пустого неба.

Место, где я впервые встретил Елену.

Это произошло год спустя после смерти мамы.

Как довольно часто в ту зиму, и сейчас, после недели занятий в университете, уже вечером в пятницу или — как на этот раз — рано утром в субботу я отправлялся в гости к дяде Митко.

Уже был май, утренний экспресс летел через утопавшую в цветах и зелени солнечную равнину, и я, впервые после обрушившегося на меня горя, ощущал в себе пробуждение надежды, радости и жизни, чувствовал, как мои глаза и все мое существо раскрываются вновь, доверчиво обращенные к миру.

Я прошел по сияющей свежестью и бодростью улице под сводами платанов, пересек блестящую на солнце нелепо огромную площадь, через как всегда кишащую людьми главную улицу и словно впервые заметил, какими прекрасными девушками полон мир — их обнаженные после долгой зимы и под ярким солнцем молодые тела делали их столь привлекательными.

Старинный дом художника был наверху, на холме.

Сам он был необычайно оживленным и жизнерадостным в тот светлый день, и скоро я узнал причину — через полуоткрытую дверь комнаты, служившей ему ателье, я увидел на штативе начатую картину. Казавшийся почти дряхлым, сраженным горем старик, которого я оставил две недели назад, сейчас был крайне возбужден. Он и радовался нашей встрече, но был и несколько рассеян.

Дядя Митко не выгнал меня, он никогда бы себе этого не позволил, но я знал, что стоит мне уйти, как он тут же бросится к незаконченной картине в ателье (хотя весь его дом уже давно превратился в ателье, заставленное картинами и старинными предметами, только комната, где он рисовал, по-настоящему и была его Ателье). Чтобы оставить его наедине с захватившим его вдохновением, я сказал, что пойду погулять.

— В час приходи обедать, — он махнул мне рукой, но я и так знал, что в это время он всегда прерывает свою работу, чтобы встретиться с друзьями в корчме, куда в дни своего приезда ходил с ним и я.

У меня впереди был целый день, огромный и бесконечный. Я не думал, чем мне его заполнить — этот прекрасный Город был столь живописен, что человек не мог насытиться прогулками по нему, даже люди здесь, более южные, более темпераментные, казалось, представляли собой особую расу (или, возможно, это почудилось мне, страннику, который не живет с ними общей жизнью, а видит их лишь в свои праздные часы).

По извилистой, мощеной грубым камнем улочке я вышел к античному театру, за которым, внизу, в теплых лучах уже летнего солнца, спокойно лежал Город, а дальше за горизонтом виднелся нежный профиль горы, связанной с именем легендарного певца[9].

Я сел на парапет у ограды театра. Под утренним солнцем он блестел ярким светом вытершихся за тысячелетия мраморных сидений, лишь в восточном секторе круто обрывающегося вниз амфитеатра одна его часть еще нежилась в прохладной тени. Хотя был май, совсем раннее утро, день обещал быть жарким. Я сидел и смотрел, как эта тень постепенно сжимается в тающую полоску, а весь амфитеатр становится похожим на огромные солнечные часы.

Вдруг из-за моей спины с шумом высыпала стайка ребят, очевидно, учеников художественной гимназии — у всех на плечах висели огромные папки с листами картона для рисования.

Какая-то девушка отделилась от группы и прошла мимо меня. Гибко, красивым движением проскользнув сквозь щель от недостающей перекладины в ограде и бегло глянув на меня через плечо острым как молния взглядом, она легко и быстро стала сбегать по мраморным ступеням вниз, к самому дну солнечного колодца. И через мгновенье, раскрыв свою папку, уже рисовала. Что? — может быть, недавно отреставрированный дом эпохи Возрождения, который гордо возвышался своими свежепокрашенными стенами над амфитеатром, а может быть, колонны, нависающие над сценой? Или Город, раскинувшийся внизу, под холмом? Я был далеко и ничего не мог разглядеть.