Олени - [46]

Весь год после ее смерти именно он, дядя Митко, всячески поддерживал меня. И даже после возвращения домой я часто — хотя бы раз в месяц — ездил к нему. Я полюбил с самых ранних лет и его чудесный дом, и его прекрасный Город, они были для меня связаны со счастливым детством, с моими родителями. В тот пустой без мамы год (когда мои студенческие будни тянулись в унылом безразличии) единственным человеком, вносившим в мою жизнь свет и тепло, был он. С ним мы молча делили свои воспоминания о родных. Мы были вроде осиротевших отца и сына (впрочем, без этого «вроде»). О нем я иногда с грустью думал еще в «Оленях». Я знал, что его тревожит мое отсутствие, и переживал, что не могу ничего сообщить о себе. Но предполагал, что он решит, будто я исчез вместе с Еленой и, стало быть, когда-нибудь появлюсь. Сейчас-то я знал, что к моему возвращению из заповедника он уже был мертв, но все же чувство вины не оставляло меня. А может быть, я каким-то образом почувствовал, что он умер, потому и откладывал так долго свой приезд сюда, в этот Город, навсегда связанный для меня с двумя любимыми людьми — дядей Митко, который соединял меня с прошлым, и Еленой, любовь которой увлекала меня в будущее. И теперь — без них — я оказался как бы в двойной пустоте.

Утром пошел дождь, и Город показался мне совсем другим — его солнечная левантийская жизнерадостность и пестрота исчезли, и сейчас он был похож на обыкновенный серый провинциальный город или морской курорт в межсезонье.

Я снова позвонил Старому поэту, и снова никто на ответил. Правда, удалось связаться с Доктором. Сначала тот не мог понять, кто с ним говорит, но когда я назвал имя дяди Митко, то вспомнил, и мы договорились встретиться в корчме, в полдень.

Время до обеда — поскольку мелкий дождик продолжался — я провел в нескольких кафе, за чтением двух-трех толстых газет. В отличие от прежних — тонких, однообразных и скучных, бедных информацией, теперешние были толстыми, полными множества весьма подробных новостей. Но вопреки обилию слов и внешне разнообразным известиям и скандалам все они излучали все ту же пошлость — как будто молчавший прежде идиот вдруг заговорил, да к тому же на языке, который раньше был под запретом.

Доктор рассказал мне о смерти дяди. Тот умер два года назад за мольбертом в своем ателье. Его нашли примерно через месяц. Так как старые приятели уже не собирались каждый день в корчме, да и он почти не выходил из дома, узнали о его смерти, лишь когда его молодой друг, художник, считавший себя его учеником, приехал из-за границы и стал его разыскивать. Вчера вечером (именно когда я стучал в его дверь) состоялось открытие его посмертной выставки. Доктор добавил, что она великолепна и я должен ее посетить. Старый поэт здесь, в Городе, но на звонки не отвечает, потому что почти оглох, да и передвигается с трудом. Молодой художник стал сценографом в Швеции и пользуется большим успехом. Сейчас он здесь, вернулся, чтобы организовать выставку дяди Митко, и открывал ее. Молодой поэт и другие поэты здесь, в корчме, уже не появляются, говорят, обеднели и ходят в другое заведение, подешевле, Доктор даже назвал его, но я не запомнил, да и желания идти туда у меня не было. Профессор тоже умер, покончил с собой, по словам Доктора, от горя — его дочь сбежала в Италию и, по слухам, стала там проституткой.

— Только тебе, Доктор, вроде бы повезло с твоей сексологией, — я попытался шутить, кивнув на груду газет, со страниц которых на нас смотрели роскошные фотомодели с пышным бюстом.

— Да нет, от сексологии уже нет ни малейшей пользы, все издания буквально лопаются от секса, порнография залила всё что можно, никому не нужны сексуальные советы, девчонки из младших классов знают о сексе больше меня. Но я не жалуюсь, вот открыл частный кабинет и в деньгах не нуждаюсь. К тому же получил кое-что и от реституции[8].

Я не стал спрашивать, чем именно он занимается, и вскоре мы расстались.

Галерея была неподалеку, и выставка действительно оказалась великолепной.

Дядя Митко и раньше был в числе самых известных художников страны. После смерти жены он нигде не выставлялся, но слава его не убавилась. Однако то, что я увидел, было и в самом деле изумительно, хотя я не считаю себя большим знатоком живописи, несмотря на уроки, которые я усвоил от мамы и дяди Митко. Выставка была небольшая, около десятка живописных полотен и нескольких рисунков, эскизов к более крупным работам, но по-своему ценных как графика. Некоторые из полотен я узнал, помнил их по своим частым приездам сюда, но тогда они стояли в мастерской вперемежку со старыми работами и я не обращал на них внимания. Но другие, особенно одну, лучшую — портрет «Мать и сын» — он явно никому не показывал.

Мне трудно рассказывать о картинах, это вообще невозможно, да и бессмысленно — словами передать то, что создается с помощью цвета и формы. И все же я попытаюсь рассказать о том, что это были за картины.

Его новая выставка (новая после мрачного затворничества и многолетнего неучастия в художественной жизни) представила на суд зрителей всё того же известного, но и совершенно нового творца. Раньше, сохраняя до известной степени фигуративность изображения, художник считался образцом абстрактно-экспрессивной живописи, в его картинах доминировала стихия цвета и вызывающе-радостная вакханалия жизни. Сейчас цветовые гаммы вроде бы оставались прежними, но подчеркнуто новая фигуративность соединила их в скупых, почти аскетичных предметно-образных композициях призрачного, метафизического реализма, излучающего безнадежную тоску по какому-то «отсутствию».