Олени - [44]

На этот раз (в отличие от того Рождества, с Еленой) у нас была и елка, и не пришлось бегать по магазинам — все было приготовлено заранее.

Вечер и ночь были великолепны, и мы проснулись почти счастливыми.

Утром она сварила кофе, мы расположились в гостиной, но внезапно, взяв меня за руку, она пошла в спальню и подвела к фотографиям на стене.

— Это твой отец, да? — спросила она. — Я кивнул. — Красивый мужчина.

— Ты его не знаешь, он погиб в автокатастрофе.

— Я знаю. И твоя мама была чудесным человеком. Я чувствую себя немного виноватой перед нею.

— Почему?

— Потому что соблазнила ее несовершеннолетнего сына.

— Не волнуйся. И я был совсем не ребенок, да и вы не были с ней близкими подругами.

Она ласково погладила меня по щеке:

— А я не волнуюсь, мы и не могли быть подругами.

И, встретив мой вопросительный взгляд, добавила:

— Она — другая.

Я не спросил «а какая?», и она, потянув меня за руку, вернулась в гостиную.

Несколько минут мы сидели молча, я поставил пластинку с «Четырнадцатым» квартетом Бетховена (именно его она заводила для меня в мой первый визит к ней).

Потом — не вдруг (хотя это вышло совсем неожиданно), а как бы после долгого размышления она спросила:

— А что стало с …Еленой?

Я и не предполагал, что она знает. Каким-то образом это ей стало известно.

— Она уехала, — и так как она продолжала смотреть на меня, добавил: три года назад. В Австралию.

Она по-прежнему глядела на меня как-то особенно, я думал, что она спросит «а почему молчит?», но она надолго затихла. И лишь когда пластинка кончилась, и я встал, чтобы снять ее с диска, произнесла:

— Весной я выхожу замуж за одного француза. Он был здесь летом. Сейчас в Греции, у него там фирма.

Я не знал, зачем она это говорит, и даже подумал, что это неправда, но она, словно отгадав мои мысли, сказала:

— Нет, правда. Просто я еще не оформила развода, да и он был женат.

Я поверил ей.

Она сжала мне руку.

— Давай останемся друзьями. Навсегда. И любовниками. Если встретимся когда-нибудь.

И через мгновение:

— Ну, пойдем. — Она поднялась и, когда встал и я, поцеловала меня, добавив:

И все равно, ты — самый любимый.

До весны мы продолжали встречаться. Не каждый день. Один-два раза в неделю. Мы назначали свидания всегда в том самом кафе. И всегда заказывали кофе с коньяком.

В апреле ее француз вернулся, и она действительно уехала с ним. Может быть, они и поженились. Впрочем, наверняка поженились.

И хотя новая разлука с Марией добавила мне грусти, ее отсутствие не было столь сильно ощутимым для меня, как отсутствие Елены. Но почему Мария спросила меня о ней, что имела в виду?

Холодное раздражение зимы уходило, но с наступлением весны я становился все беспокойнее. Именно потому, что с весной жизнь вокруг набирает силу, я как-то уж очень обостренно ощущал отсутствие подлинной жизни. Та жизнь, которую я вел, все более и более тяготила меня, и дело было совсем не только в отсутствии Елены. Когда я произношу это имя — «Елена», то для меня это не просто имя женщины, которой уже нет, а все то, что происходило благодаря ей, что я чувствовал через нашу любовь в своем восприятии мира и в себе самом. И сейчас действительность, которую я, как мне казалось, уже принял с печальным смирением, снова стала казаться мне невыносимой.

Меня мучила жажда. Но — какая? Чего мне недоставало?

Разве я плохо жил? В годы, когда большинство людей с трудом сводили концы с концами или не могли вообще их свести, я жил пусть и не роскошно (впрочем, эта самая «роскошная» жизнь меня вовсе не занимала), но, по крайней мере, удобно, без особых бытовых затруднений, не в нищете. Я вполне мог сделать приличную (а поднапрячься — и отличную) карьеру. Но и карьера меня не привлекала. Я мог иметь если не всех, то уж во всяком случае — многих женщин, приглянувшихся мне. Но нравились ли они мне на самом деле? Может быть, именно потому, что моя жизнь была обеспеченной, я чувствовал раздражение и пресыщение. Хотя нет, то, что я чувствовал, не было ни тем, ни другим. Даже если бы моя жизнь была хуже обеспечена материально, я бы все равно испытывал то же самое — просто в этом случае пришлось бы больше времени уделять бытовым проблемам, «работать ради куска хлеба», как говорится. Но тогда — что же? Мир казался мне настолько непроходимо тупым, что любой уважающий себя человек мог лишь ненавидеть его, скрывая свою ненависть за презрением. И, пожалуй, единственным моим убежищем оставались воспоминания.

Я знал, что мне предстоит еще одно путешествие.

Нет, не ссылка в «Оленях», куда я, может быть, сбежал, чтобы спастись от тоски по Елене. А новое возвращение в воспоминания о ней — в Город, где я узнал ее и полюбил.

Но, похоже, время для этого путешествия еще не пришло.

На несколько месяцев я погрузился в книги — началась сессия моего предпоследнего студенческого года. А потом наступило лето — самый тягостный сезон в этом опустошенном жарой городе, который и в лучшие-то свои сезоны не слишком привлекателен, хотя весной и осенью сама красота природы скрывает его уродство. Я вел ленивое и скучное существование, если не считать того, что в основном жил среди книг.