Окно выходит в белые деревья... - [22]

Он ее бережно ведет за локоть,

он и не думает, что на виду.

«Храни Христос тебя,

                                        яснолобый,

а я уж как-нибудь сама дойду…»

И он уходит,

                      идет вдоль барок

над вешней Волгой,

                                      и, вслед грустя,

его тихонечко крестит баба,

как бы крестила свое дитя.

Он долго бродит…

                                  Вокруг все пасмурней…

Охранка —

                      белкою в колесе.

Но как ей вынюхать,

                                      кто опаснейший,

когда опасны в России все!

Охранка, бедная,

                                 послушай, милая:

всегда опасней, пожалуй, тот,

кто остановится,

                               кто просто мимо

чужой растоптанности

                                         не пройдет.

А Волга мечется,

                                       хрипя,

                                                      постанывая.

Березки светятся

                                    над ней во мгле,

как свечки робкие,

                                 землей поставленные,

за настрадавшихся на земле.

Ярмарка!

                    В России ярмарка!

Торгуют совестью,

                                 стыдом,

                                                   людьми,

суют стекляшки, как будто яхонты,

и зазывают

                        на все лады.

Тебя, Россия,

                         вконец растрачивали

и околпачивали в кабаках,

но те, кто врали и одурачивали,

еще останутся в дураках!

Тебя, Россия,

                        вконец опутывали,

но не для рабства ты родилась.

Россию Разина,

                             Россию Пушкина,

Россию Герцена

                               не втопчут в грязь!

Нет,

            ты, Россия,

                                   не баба пьяная!

Тебе страдальная дана судьба,

и если даже ты стонешь,

                                           падая,

то поднимаешь сама себя!

Ярмарка!

                  В России ярмарка!

В России рай,

                          а слез? — по край,

но будет мальчик —

                                    он снова явится —

и скажет праведное:

                                       «Вставай…»

1964–1997

«Как-то стыдно изящной словесности…»

Как-то стыдно изящной словесности,

отрешенности на челе.

Как-то стыдно натужной небесности,

если люди живут на земле.

Как-то хочется слова непраздного,

чтоб давалось оно нелегко…

Все к Некрасову тянет, к Некрасову,

ну, а он — глубоко-глубоко…

Как-то стыдно сплошной заслезненности,

сострадательства с нимбом борца.

Как-то стыдно одной заземленности,

если все-таки есть небеса.

Как-то хочется слова нескушного,

чтоб лилось оно звонко, легко,

и все к Пушкину тянет, все к Пушкину,

ну, а он — высоко-высоко…

14 января 1965

«Идут белые снеги…»

Идут белые снеги,

как по нитке скользя…

Жить и жить бы на свете,

да, наверно, нельзя.

Чьи-то души, бесследно

растворяясь вдали,

словно белые снеги,

идут в небо с земли.

Идут белые снеги…

И я тоже уйду.

Не печалюсь о смерти

и бессмертья не жду.

Я не верую в чудо.

Я не снег, не звезда,

и я больше не буду

никогда, никогда.

И я думаю, грешный, —

ну, а кем же я был,

что я в жизни поспешной

больше жизни любил?

А любил я Россию

всею кровью, хребтом —

ее реки в разливе

и когда подо льдом,

дух ее пятистенок,

дух ее сосняков,

ее Пушкина, Стеньку

и ее стариков.

Если было несладко,

я не шибко тужил.

Пусть я прожил нескладно —

для России я жил.

И надеждою маюсь

(полный тайных тревог),

что хоть малую малость

я России помог.

Пусть она позабудет

про меня без труда,

только пусть она будет

навсегда, навсегда.

Идут белые снеги,

как во все времена,

как при Пушкине, Стеньке

и как после меня.

Идут снеги большие,

аж до боли светлы,

и мои и чужие

заметая следы…

Быть бессмертным не в силе,

но надежда моя:

если будет Россия,

значит, буду и я.

18 января 1965

«Предощущение стиха…»

В. Корнилову

Предощущение стиха

у настоящего поэта

есть ощущение греха,

что совершен когда-то, где-то…

Пусть совершен тот грех не им,

себя считает он повинным,

настолько с племенем земным

он связан чувством пуповины.

И он по свету сам не свой

бежит от славы и восторга

всегда с повинной головой,

но только поднятой высоко.

Потери мира и войны,

любая сломанная ветка

в нем вырастают до вины —

его вины — не просто века.

И жизнь своя ему страшна, —

она грешным-грешна подавно.

Любая женщина — вина,

дар без возможности отдарка.

Поэтом вечно движет стыд,

его кидая в необъятность,

и он костьми мосты мостит,

оплачивая неоплатность.

А там, а там — в конце пути,

который есть, куда ни денься,

он скажет: «Господи, прости!..» —

на это даже не надеясь.

И дух от плоти отойдет,

и — в пекло, раем не прельщенный,

прощенный Господом, да вот

самим собою не прощенный.

1965

МОНОЛОГ ТИЛЯ УЛЕНШПИГЕЛЯ

Я человек — вот мой дворянский титул.

Я, может быть, легенда, может, быль.

Меня когда-то называли Тилем,

и до сих пор — я тот же самый Тиль.

У церкви я всегда ходил в опальных

и доверяться Богу не привык.

Средь верующих — то есть ненормальных

я был нормальный, то есть еретик.

Я не хотел кому-то петь в угоду

и получать подачки от казны.

Я был нормальный — я любил свободу

и ненавидел плахи и костры.

И я шептал своей любимой — Неле

под крики жаворонка на заре:

«Как может Бог спокойным быть на небе,