Окно выходит в белые деревья... - [23]

пока убийцы ходят по земле?»

И я искал убийц… Я стал за бога.

Я с детства был смиренней голубиц,

но у меня теперь была забота —

казнить своими песнями убийц.

Мои дела частенько были плохи,

а вы торжествовали, подлецы,

но с шутовского колпака эпохи

слетали к черту, словно бубенцы.

Со мной пришлось немало повозиться,

но не попал я на сковороду,

а вельзевулы бывших инквизиций

на личном сале жарятся в аду.

Я был сожжен, повешен и расстрелян,

на дыбу вздернут, сварен в кипятке,

но оставался тем же менестрелем,

шагающим по свету налегке.

Меня хватали вновь, искореняли.

Убийцы дело знали назубок,

как в подземельях при Эскуриале,

в концлагерях, придуманных дай бог!

Гудели печи смерти, не стихая.

Мой пепел ворошила кочерга.

Но, дымом восходя из труб Дахау,

 живым я опускался на луга.

Смеясь над смертью — старой проституткой,

я на траве плясал, как дождь грибной,

с волынкою, кизиловою дудкой,

с гармошкою трехрядной и губной.

Качаясь тяжко, черные от гари,

по мне звонили все колокола,

не зная, что убитый в Бабьем Яре,

я выбрался сквозь мертвые тела.

И, словно мои преданные гёзы,

напоминая мне о палачах,

за мною шли каштаны и березы,

и птицы пели на моих плечах.

Мне кое с кем хотелось расквитаться.

Не мог лежать я в пепле и золе.

Грешно в земле убитым оставаться,

пока убийцы ходят по земле!

Мне не до звезд, не до весенней сини,

когда стучат мне чьи-то костыли,

что снова в силе те, кто доносили,

допрашивали, мучили и жгли.

Да, палачи, конечно, постарели,

но все-таки я знаю, старый гёз, —

нет истеченья срока преступлений,

как нет оплаты крови или слез.

По всем асфальтам в поиске бессонном

я костылями гневно грохочу

и, всматриваясь в лица, по вагонам

на четырех подшипниках качу.

И я ищу, ищу, не отдыхая,

ищу я и при свете, и во мгле…

Трубите, трубы грозные Дахау,

пока убийцы ходят по земле!

И вы из пепла мертвого восстаньте,

укрытые расползшимся тряпьем,

задушенные женщины и старцы,

идем искать душителей, идем!

Восстаньте же, замученные дети,

среди людей ищите нелюдей

и мантии судейские наденьте

от имени всех будущих детей!

Пускай в аду давно уже набито,

там явно не хватает «ряда лиц»,

и песней поднимаю я убитых,

и песней их веду искать убийц.

От имени Земли и всех галактик,

от имени всех вдов и матерей

я обвиняю! Кто я? Я голландец.

Я русский. Я француз. Поляк. Еврей.

Я человек — вот мой дворянский титул.

Я, может быть, легенда, может, быль.

Меня когда-то называли Тилем,

и до сих пор — я тот же самый Тиль.

И посреди двадцатого столетья

я слышу — кто-то стонет и кричит.

Чем больше я живу на этом свете,

тем больше пепла в сердце мне стучит!

1965

ИТАЛЬЯНСКИЕ СЛЕЗЫ

Возле Братска в поселке Анзёба

плакал рыжий хмельной кладовщик.

Это страшно всегда до озноба,

если плачет не баба — мужик.

И глаза беззащитными были,

и кричали о боли своей,

голубые, насквозь голубые,

как у пьяниц и малых детей.

Он опять подливал, выпивая,

усмехался: «А, — все это блажь!»

И жена его плакала: «Ваня,

лучше выпей, да только не плачь».

Говорил он, тяжелый, поникший,

как, попав под Смоленском в полон,

девятнадцатилетним парнишкой

был отправлен в Италию он.

«Но лопата, браток, не копала

в огражденной от всех полосе,

а роса на шоссе проступала,

понимаешь, роса — на шоссе!

И однажды с корзинкою мимо

итальянка-девчушечка шла,

и что люди голодные — мигом,

будто русской была, поняла.

Вся чернявая, словно грачонок,

протянула какой-то их фрукт

из своих семилетних ручонок,

как из бабьих жалетельных рук.

Ну а этим фашистам проклятым,

что им дети, что люди кругом,

и солдат ее вдарил прикладом,

и вдобавок еще — сапогом.

И упала, раскинувши руки,

и затылок — весь в кровь по шоссе,

и заплакала горько, по-русски,

так, что сразу мы поняли все.

Сколько наша братва отстрадала,

оттерпела от дома вдали,

но чтоб эта девчушка рыдала,

мы уже потерпеть не могли.

И овчарок, солдат мы — в лопаты,

рассекая их сучьи хрящи,

ну а после уже — в автоматы.

Оказались они хороши.

И свобода нам хлынула в горло,

и, вертлявая, словно юла,

к партизанам их тамошним в горы

та девчушечка нас повела.

Были там и рабочие парни,

и крестьяне — все дрались на ять!

Был священник, по-ихнему падре

(так что Бога я стал уважать).

Мы делили затяжки и пули,

и любой сокровенный секрет,

и порою, ей-Богу, я путал,

кто был русский в отряде, кто нет.

Что оливы, браток, что березы,

это, в общем, почти все равно.

Итальянские, русские слезы

и любые — все это одно…»

«А потом?» — «А потом при оружьи

мы входили под музыку в Рим.

Гладиолусы плюхались в лужи,

и шагали мы прямо по ним.

Развевался и флаг партизанский,

и французский, и английский был,

и зебрастый американский…

Лишь про нашенский Рим позабыл.

Но один старичишка у храма

подошел и по-русски сказал:

„Я шофер из посольства Сиама.

Наш посол был фашист… Он сбежал…

Эмигрант я, но родину помню.

Здесь он, рядом — тот брошенный дом.

Флаг, взгляните-ка, алое поле,

только лев затесался на нем“.

И тогда, не смущаясь нимало,

финкарями спороли мы льва,

но чего-то еще не хватало:

мы не поняли даже сперва.

А чернявый грачонок — Мария

(да простит ей сиамский посол!)

хвать-ка ножницы из барберии,

да и шварк от юбчонки подол!

И чего-то она верещала,

улыбалась — хитрехонько так,

и чего-то она вырезала,

а потом нашивала на флаг.

И взлетел — аж глаза стали мокнуть