Окно выходит в белые деревья... - [24]

у братвы загрубелой, лютой —

красный флаг, а на нем серп и молот

из юбчонки девчушечки той…»

«А потом?». Похмурел он, запнувшись,

дернул спирта под сливовый джем,

а лицо было в детских веснушках,

и в морщинах — недетских совсем.

«А потом через Каспий мы плыли,

улыбались, и — в пляс на борту.

Мы героями вроде как были,

но героями лишь до Баку.

Гладиолусами не встречали,

а встречали, браток, при штыках.

По-немецки овчарки рычали

на отечественных поводках.

Конвоиров безусые лица

с подозреньем смотрели на нас,

и кричали мальчишки нам: „Фрицы!“ —

так, что слезы вставали у глаз.

Весь в прыщах, лейтенант-необстрелок

в форме новенькой, так его мать,

нам спокойно сказал: „Без истерик!“ —

и добавил: „Оружие сдать!“

Мы на этот приказ наплевали,

мы гордились оружьем своим:

„Нам без боя его не сдавали,

и без боя его не сдадим“.

Но солдатики нас по-пастушьи

привели, как овец, сосчитав,

к так знакомой железной подружке

в так знакомых железных цветах.

И куда ты негаданно делась

в нашей собственной кровной стране

партизанская прежняя смелость?

Или, может, приснилась во сне?

Опустили мы головы низко

и оружие сдали легко.

До Италии было неблизко,

до свободы совсем далеко.

Я, сдавая оружье и шмотки,

под рубахою спрятал тот флаг,

но его отобрали при шмоне:

„Недостоин, — сказали, — ты враг…“

И лежал на оружье безмолвном,

что досталось нам в битве святой,

красный флаг, а на нем серп и молот

из юбчонки девчушечки той…»

«А потом?» Усмехнулся он желчно,

после спирту еще пропустил,

да и ложкой комкастого джема,

искривившись, его подсластил.

Вновь лицо он сдержал через силу

и не знал, его спрятать куда:

«А, не стоит… Что было — то было.

Только б не было так никогда.

Завтра рано вставать мне — работа.

Ну а будешь в Италии ты, —

где-то в городе Монте-Ротонда,

там живут партизаны-браты.

И Мария — вся в черных колечках,

а теперь уж в седых — столько лет.

Передай, если помнит, конечно,

ей от рыжего Вани привет.

Ну не надо про лагерь, понятно.

Как сказал — что прошло, то прошло.

Ты скажи им — им будет приятно:

в общем, Ваня живет хорошо…»

Ваня, все же я в Монте-Ротонде

побывал, как просил меня ты.

Там крестьяне, шофер и ремонтник

обнимали меня, как браты.

Не застал я синьоры Марии.

На минуту зашел в ее дом,

и взглянули твои голубые

с фотографии — рядом с Христом.

Меня спрашивали и крестьяне,

и священник, и дровосек:

«Как там Ванья, как Ванья, как Ванья?»

и вздыхали: «Какой человек!»

Партизаны стояли рядами —

столько их для расспросов пришло,

и твердил я, скрывая рыданья:

«В общем, Ваня живет хорошо».

Были мы ни пьяны, ни тверезы —

просто пели и пили вино.

Итальянские, русские слезы

и любые — все это одно.

Что ж ты плачешь, опять наливая,

что ж ты цедишь: «А, все это блажь!»?

Тебя помнит Италия, Ваня,

и запомнит Россия — не плачь.

1965

ТОЧКА ОПОРЫ

Старик Архимед,

                           я безграмотный правнук.

Мне трудно с тобою поспорить на равных,

когда в Сиракузах,

                                 в священной тиши,

боюсь наступить на твои чертежи.

Должно быть,

                         все это одни разговоры,

что как-то в старинную старину

воскликнул ты:

                               «Дайте мне точку опоры,

а Землю я — как-нибудь переверну!»

Но сколько еще на Земле до сих пор

таких отвратительных точек опор!

Точка опоры сытых улыбок —

на чьих-то голодных слезах.

Точка опоры мнимо великих —

на мнимо ничтожных костях.

Точка опоры могучих трусов

на тех, кто трусливей их.

Точка опоры живучих трупов

на слишком уж мертвых живых.

И часто я вижу,

                            безграмотный правнук,

что точка опоры неправды —

                                                  на правде,

как точка опоры

                             сверхмодных ракет,

она на твоих чертежах,

                                            Архимед.

Идея твоя, быть может, чиста,

                                                         Архимед, —

нечисто она передернута.

Порою мне снится —

                                      Земли уже нет,

настолько она перевернута.

Ты должен был,

                                 все предугадывая,

опомниться как-нибудь

и точку опоры,

                             проклятую,

не Землю

                     перевернуть!

Дайте мне солнца,

                                зелени,

свежего ветра струю,

дайте нормальную Землю,

не перевернутую!..

1965

В СТА ВЕРСТАХ

Георгию Семенову

В ста верстах от столицы всех надежд,

от гостиниц «Украина», «Будапешт»,

от кафе молодежных,

от дружинников надежных,

от посольских лимузинов,

от валютных магазинов,

от ужасно серьезных министерств,

от ужасно несерьезных,

                                           но ужасно милых стерв,

от закрытых просмотров,

от вечеркиных кроссвордов,

от вытья: «Судью на мыло!»,

от конгрессов ради мира,

от гастролей «Айс-ревю»

тихо-тихо, как в раю.

Там река Угра течет,

себе блинчики печет,

там всему на свете свой особый счет.

В ста верстах от столицы всех надежд

есть село без женихов и невест —

три избушки-развалюхи,

в трех избушках три старухи

да один старик: брехун-самохвал,

как на всех троих один самовар.

Три старухи — рыбари и косари

говорят ему: «Смотри, не помри…

Мы и сено тебе будем косить,

мы и воду тебе будем носить,

только ты уж, старый черт, нам бреши,