Окно выходит в белые деревья... - [13]

                                                       не счесть!

Уже как будто в новом был капкане я,

но вырвался,

                       на нем оставив шерсть.

Я вырвался!

                       Ты впереди, пустынная

свобода…

А на черта ты нужна!

Ты милая,

                 но ты же и постылая,

как нелюбимая и верная жена.

А ты, любимая?

                            Как поживаешь ты?

Избавилась ли ты от суеты?

И чьи сейчас глаза твои раскосые

и плечи твои белые роскошные?

Ты думаешь, что я, наверно, мщу,

что я сейчас в такси куда-то мчу,

но если я и мчу,

                            то где мне высадиться?

Ведь все равно мне от тебя не высвободиться!

Со мною женщины в себя уходят,

                                                           чувствуя,

что мне они сейчас такие чуждые.

На их коленях головой лежу,

но я не им —

                           тебе принадлежу…

А вот недавно был я у одной

в невзрачном домике на улице Сенной.

Пальто повесил я на жалкие рога.

Под однобокой ёлкой с лампочками тускленькими,

посвечивая беленькими туфельками,

сидела женщина

                             как девочка, строга.

Мне было так легко разрешено

приехать,

                    что я был самоуверен

и слишком упоенно современен —

я не цветы привез ей,

                                         а вино.

Но оказалось все —

                                        куда сложней…

Она молчала,

                        и совсем сиротски

две капельки прозрачных —

                                                 две сережки

мерцали в мочках розовых у ней.

И как больная, глядя так невнятно,

поднявши тело детское свое,

сказала глухо:

«Уходи…

                   Не надо…

Я вижу —

                ты не мой,

                                     а ты-ее…»

Меня любила девочка одна

с повадками мальчишескими дикими,

с летящей челкой

                              и глазами-льдинками,

от страха

                     и от нежности бледна.

В Крыму мы были.

                                Ночью шла гроза,

и девочка

                   под молниею магнийной

шептала мне:

                     «Мой маленький!

                                                     Мой маленький!»

ладонью закрывая мне глаза.

Вокруг все было жутко

                                       и торжественно,

и гром,

             и моря стон глухонемой,

и вдруг она,

                        полна прозренья женского,

мне закричала:

                          «Ты не мой!

                                               Не мой!»

Прощай, любимая!

                                    Я твой

                                               угрюмо,

                                                                  верно,

и одиночество —

                             всех верностей верней.

Пусть на губах моих не тает вечно

прощальный снег от варежки твоей.

Спасибо женщинам,

                                        прекрасным и неверным,

за то,

           что это было все мгновенным,

за то,

            что их «прощай!» —

                                           не «до свиданья!»,

за то,

          что, в лживости так царственно-горды,

даруют нам блаженные страданья

и одиночества прекрасные плоды.

1959

«Я комнату снимаю на Сущевской…»

Я комнату снимаю на Сущевской.

Успел я одиночеством пресытиться,

и перемены никакой существенной

в квартирном положенье не предвидится.

Стучит,

             стучит моя машинка пишущая,

а за стеной соседка,

                                         мужа пичкающая,

внушает ему сыто без конца,

что надо бы давно женить жильца.

А ты,

             ты где-то,

                                как в другой Галактике,

и кто-то тебя под руку галантненько

ведет —

                ну и пускай себе ведет.

Он — тот, кто надо,

                                  ибо он — не тот.

Воюю.

              Воевать — в крови моей.

Но, возвращаясь поздней ночью,

                                                                   вижу я,

что только кошка черно-бело-рыжая

меня встречает у моих дверей.

Я молока ей в блюдечко даю,

смотрю,

               и в этом странном положенье

одержанная час назад в бою

мне кажется победа пораженьем.

Но если побежден, как на беду,

уже взаправду,

                          но не чьей-то смелостью,

а чьей-то просто тупостью и мелкостью, —

куда иду?

                   Я к матери иду.

Здесь надо мной не учиняют суд,

а наливают мне в тарелку суп.

Здесь не поймут стихов моих превратно,

а если и ворчат —

                                     ворчат приятно.

Я в суп поглубже ложкою вникаю,

нравоученьям маминым внимаю,

киваю удрученной головой,

но чувствую —

                        я все-таки живой.

И мысли облегченные скользят,

и губы шепчут детские обеты,

и мучившее час тому назад

мне пораженье кажется победой.

1959

«Не важно — есть ли у тебя преследователи…»

В. Барласу

Не важно —

                   есть ли у тебя преследователи,

а важно —

                   есть ли у тебя последователи.

Что стоит наше слово,

                                         если в нем,

заряженное жаждой пробужденья,

не скрыто семя будущих времен —

священная возможность продолженья?!

Твори, художник,

                           мужествуй,

                                                гори