Окно выходит в белые деревья... - [14]

и говори!

               Да будет слово явлено,

простое и великое,

                                 как яблоко —

с началом яблонь будущих внутри!

23-24 февраля 1959

«Когда взошло твое лицо…»

Когда взошло твое лицо

над жизнью скомканной моею,

вначале понял я лишь то,

как скудно все, что я имею.

Но рощи, реки и моря оно

особо осветило

и в краски мира посвятило

непосвященного меня.

Я так боюсь, я так боюсь

конца нежданного восхода,

конца открытий, слез, восторга,

но с этим страхом не борюсь.

Я понимаю — этот страх

и есть любовь. Его лелею,

хотя лелеять не умею,

своей любви небрежный страж.

Я страхом этим взят в кольцо.

Мгновенья эти — знаю — кратки,

и для меня исчезнут краски,

когда зайдет твое лицо…

1960

ЗАКЛИНАНИЕ

Весенней ночью думай обо мне

и летней ночью думай обо мне,

осенней ночью думай обо мне

и зимней ночью думай обо мне.

Пусть я не там с тобой, а где-то вне,

такой далекий, как в другой стране, —

на длинной и прохладной простыне

покойся, словно в море на спине,

отдавшись мягкой медленной волне,

со мной, как с морем, вся наедине.

Я не хочу, чтоб думала ты днем.

Пусть день перевернет все кверху дном,

окурит дымом и зальет вином,

заставит думать о совсем ином.

О чем захочешь, можешь думать днем,

а ночью — только обо мне одном.

Услышь сквозь паровозные свистки,

сквозь ветер, тучи рвущий на куски,

как надо мне, попавшему в тиски,

чтоб в комнате, где стены так узки,

ты жмурилась от счастья и тоски,

до боли сжав ладонями виски.

Молю тебя — в тишайшей тишине,

или под дождь, шумящий в вышине,

или под снег, мерцающий в окне,

уже во сне и все же не во сне —

весенней ночью думай обо мне

и летней ночью думай обо мне,

осенней ночью думай обо мне

и зимней ночью думай обо мне.

1960

«В вагоне шаркают и шамкают…»

В вагоне шаркают и шамкают

и просят шумно к шалашу.

Слегка пошатывает шахматы,

а я тихонечко пишу.

Я вспоминаю вечерение

еще сегодняшнего дня

и медленное воцарение

дыханья около меня.

Пришла ко мне ты не от радости —

ее почти не помнишь ты,

а от какой-то общей равности,

от страшной общей немоты.

Пришла разумно и отчаянно.

Ты, непосильно весела,

за дверью прошлое оставила

и снова в прошлое вошла.

И, улыбаясь как-то сломанно

и плача где-то в глубине,

маслины косточку соленую

губами протянула мне.

И, устремляясь все ненадошней

к несуществующему дну,

как дети, мы из двух нерадостей

хотели радость — хоть одну.

Но вот с тетрадочкой зеленою

на верхней полке я лежу.

Маслины косточку соленую

я за щекой еще держу.

Я уезжаю от бездонности,

как будто есть чему-то дно.

Я уезжаю от бездомности,

хотя мне это суждено.

А ты в другом каком-то поезде

в другие движешься края.

Прости меня, такая поздняя,

за то, что тоже поздний я.

Еще мои воспринимания

меня, как струи, обдают.

Еще во мне воспоминания,

как в церкви девочки, поют.

Но помню я картину вещую,

предпосланную всем векам.

Над всей вселенною, над вечностью

там руки тянутся к рукам.

Художник муку эту чувствовал.

Насколько мог, он сблизил их.

Но все зазор какой-то чутошный

меж пальцев — женских и мужских.

И в нас все это повторяется,

как с кем-то много лет назад.

Друг к другу руки простираются,

и пальцев кончики кричат.

И, вытянутые над бездною,

где та же, та же немота,

не смогут руки наши бедные

соединиться никогда.

1960

ПЕСНЯ СОЛЬВЕЙГ

Лежу, зажмурившись,

                              в пустынном номере,

а боль горчайшая,

                                  а боль сладчайшая.

Меня, наверное,

                              внизу там поняли —

ну не иначе же,

                         ну не случайно же.

Оттуда, снизу,

                             дыханьем сосен

из окон

                  маленького ресторана

восходит,

                    вздрагивая,

                                         песня Сольвейг.

Восходит призрачно,

                                 восходит странно.

Она из снега,

                     она из солнца.

Не прекращайте —

                                  прошу я очень!

Всю ночь играйте мне

                                          песню Сольвейг.

Все мои ночи!

                              Все мои ночи!

Она из снега…

                            Она из солнца…

Пусть неумело

                               и пусть несмело

всю жизнь играют мне

                                           песню Сольвейг —

ведь даже лучше,

                                что неумело.

Когда умру я, —

                              а ведь умру я,

а ведь умру я —

                                  уж так придется,

с такой застенчивостью

                                           себя даруя,

пусть и под землю

                                    она пробьется.

Она из снега…

                              Она из солнца…

Пусть, заглушая все взрывы,

                                                        бури,

всю смерть играют мне

                                           песню Сольвейг,

но это смертью

                                  уже не будет.

1960

Тбилиси

«Мне говорят — ты смелый человек…»

Мне говорят —

                                ты смелый человек.

Неправда.

                     Никогда я не был смелым.

Считал я просто недостойным делом

унизиться до трусости коллег.

Устоев никаких не потрясал.

Смеялся просто над фальшивым,

                                                            дутым.