Окно выходит в белые деревья... - [12]

И писал я нечто,

                               еще не оцененное,

длинное,

                   военное,

                                       революционное…

Июль 1957

«Лифтерше Маше под сорок…»

Лифтерше Маше под сорок.

Грызет она грустно подсолнух,

и столько в ней детской забитости

и женской кричащей забытости!

Она подружилась с Тонечкой,

белесой девочкой тощенькой,

отцом-забулдыгой замученной,

до бледности в школе заученной.

Заметил я —

                      робко, по-детски

поют они вместе в подъезде.

Вот слышу —

                       запела Тонечка.

Поет она тоненько-тоненько.

Протяжно и чисто выводит…

Ах, как у ней это выходит!

И ей подпевает Маша,

обняв ее,

                   будто бы мама.

Страдая поют и блаженствуя,

две грусти —

                      ребячья и женская.

Ах, пойте же,

                     пойте подольше,

еще погрустнее,

                                потоньше.

Пойте,

                   пока не устанете…

Вы никогда не узнаете,

что я,

           благодарный случаю,

пение ваше слушаю,

рукою щеку подпираю

и молча вам подпеваю.

27 августа 1957

«Как я мучаюсь — о, Боже!..»

Как я мучаюсь — о, Боже! —

не желаю и врагу.

Не могу уже я больше —

меньше тоже не могу.

Мучат бедность и безбедность,

мучат слезы, мучит смех,

и мучительна безвестность,

и мучителен успех.

Но имеет ли значенье

мое личное мученье?

Сам такой же — не иной,

как великое мученье,

мир лежит передо мной.

Как он мучится, огромный,

мукой светлой, мукой темной,

хочет жизни небездомной,

хочет счастья, хочет есть!..

Есть в мученье этом слабость,

есть в мученье этом сладость,

и какая-то в нем святость

удивительная есть…

30 августа 1957

«О, нашей молодости споры…»

О, нашей молодости споры,

о, эти взбалмошные сборы,

о, эти наши вечера!

О, наше комнатное пекло,

на чайных блюдцах горки пепла,

и сидра пузырьки, и пена,

и баклажанная икра!

Здесь разговоров нет окольных.

Здесь исполнитель арий сольных

и скульптор в кедах баскетбольных

кричат, махая колбасой.

Высокомерно и судебно

здесь разглагольствует студентка

с тяжелокованой косой.

Здесь песни под рояль поются,

и пол трещит, и блюдца бьются,

здесь безнаказанно смеются

над платьем голых королей.

Здесь столько мнений, столько прений

и о путях России прежней,

и о сегодняшней о ней.

Все дышат радостно и грозно.

И расходиться уже поздно.

Пусть это кажется игрой:

не зря мы в спорах этих сипнем,

не зря насмешками мы сыплем,

не зря стаканы с бледным сидром

стоят в соседстве с хлебом ситным

и баклажанною икрой!

1 сентября 1957

В ЦЕРКВИ КОШУЭТЫ [1]

Не умещаясь в жестких догмах,

передо мной вознесена

в неблагонравных, неудобных

святых и ангелах стена.

Но понимаю,

                        пряча робость,

я,

          неразбуженный дикарь,

не часть огромной церкви — роспись,

а церковь — росписи деталь.

Рука Ладо Гудиашвили

изобразила на стене людей,

которые грешили,

а не витали в вышине.

Он не хулитель, не насмешник.

Он сам такой же теркой терт.

Он то ли бог,

                      и то ли грешник,

и то ли ангел,

                        то ли черт!

И мы,

         художники,

                              поэты,

творцы подспудных перемен,

как эту церковь Кошуэты,

размалевали столько стен!

Мы, лицедеи-богомазы,

дурили головы господ.

Мы ухитрялись брать заказы,

а делать все наоборот.

И как собой ни рисковали,

как ни страдали от врагов,

Богов людьми мы рисовали

и в людях

                 видели

                                богов!

22 сентября 1957 Тбилиси

КАРЬЕРА

Ю. Васильеву

Твердили пастыри, что вреден

и неразумен Галилей,

но, как показывает время:

кто неразумен, тот умней.

Ученый, сверстник Галилея,

был Галилея не глупее.

Он знал, что вертится земля,

но у него была семья.

И он, садясь с женой в карету,

свершив предательство свое,

считал, что делает карьеру,

а между тем губил ее.

За осознание планеты

шел Галилей один на риск.

И стал великим он… Вот это

я понимаю — карьерист!

Итак, да здравствует карьера,

когда карьера такова,

как у Шекспира и Пастера,

Гомера и Толстого… Льва!

Зачем их грязью покрывали?

Талант — талант, как ни клейми.

Забыты те, кто проклинали,

но помнят тех, кого кляли.

Все те, кто рвались в стратосферу,

врачи, что гибли от холер, —

вот эти делали карьеру!

Я с их карьер беру пример.

Я верю в их святую веру.

Их вера — мужество мое.

Я делаю себе карьеру

тем, что не делаю ее!

1957

ОДИНОЧЕСТВО

Как стыдно одному ходить в кинотеатры

без друга, без подруги, без жены,

где так сеансы все коротковаты

и так их ожидания длинны!

Как стыдно —

                         в нервной замкнутой войне

с насмешливостью парочек в фойе жевать,

краснея, в уголке пирожное,

как будто что-то в этом есть порочное…

Мы,

             одиночества стесняясь,

                                                               от тоски

бросаемся в какие-то компании,

и дружб никчемных обязательства кабальные

преследуют до гробовой доски.

Компании нелепо образуются —

в одних все пьют да пьют,

                                                  не образумятся.

В других все заняты лишь тряпками и девками,

а в третьих —

                         вроде спорами идейными,

но приглядишься —

                                    те же в них черты…

Разнообразны формы суеты!

То та,

             то эта шумная компания…

Из скольких я успел удрать —