Окно в сад - [15]

Вот так, о чем бы он ни вспомнил, мысль его непроизвольно возвращалась к Виктору. Да, Виктор мог бы стать хорошим учителем. Как обидно, что работа его осталась незаконченной. Даже по той части, которая сделана, видно, что задумано интересно, по-своему. Да что толку? Так и останется вместо книги пачка исписанной бумаги. Кому нужна она? Когда-нибудь ее кинут в огонь.

* * *

Как-то незаметно Иван Васильевич включился в жизнь семьи. Утром, когда Нина и Алексей Стратонович уходили на работу, он неторопливо прибирал посуду, оставшуюся после завтрака, поливал цветы, вытирал пыль на рояле и книжных полках.

В этих занятиях он находил странное удовольствие. Может быть, потому, что это помогало отвлекаться от мыслей о себе. О себе он думать не любил — это было слишком непривычно. Думая о себе, он быстро уставал и начинал нервничать. Он был готов думать о чем угодно, но только не о себе. Это удавалось, но не всегда.

Как-то вечером пришел Сережа и спросил, испытующе заглядывая в глаза:

— Дедушка, а ты кто?

Иван Васильевич не нашелся, что сказать.

— Не знаю, — ответил он.

— Ты никто?

Вот об это ребячье слово споткнулась мысль, закружилась волчком на месте. «Никто. Никто. Никто». Сердце заболело сильнее, чем обычно. Ушел к себе, плотно прикрыл дверь. Обессиленно прилег на кровать. Слово вошло в сознание, как яд. «Никто». Конечно, мальчонка прав: чтобы быть кем-то, надо что-то делать. А что делать ему? Можно ходить на реку, удить рыбу. Можно читать пухлые романы. Целыми днями читать. Можно уйти в лес, растянуться на траве и смотреть в небо. Можно делать все, на что в течение всей жизни не хватало времени. Можно все… Ужасная, бессмысленная свобода. Зачем? Нет! Нет! Скорее на юг. Чтоб никому не быть в тягость, чтоб никто не видел, что он ни на что уже не годен.

Он попросил Нину принести его чемодан и начал укладываться. Женщина постояла рядом, заговорила:

— Иван Васильевич! А вы подумайте, может быть, и не надо ехать?

— Как так, не надо?

— Остались бы с нами.

Он рассердился.

— Легко сказать: «Остались бы…»

Нина вздохнула.

— А все-таки…

Он не дал ей договорить.

— Вопрос решенный.

Алексей Стратонович заказал билет до Кобулети. Нина зажарила курицу, приготовила Ивану Васильевичу белье, дорожный чайник, кружку. Но вдруг ночью у Зойки повысилась температура. Она плакала, тяжело дышала, маленькое ее личико посинело. Вызвали скорую помощь. У Зойки оказалась злокачественная дифтерия. Ее вместе с Ниной увезли в больницу. Утром Иван Васильевич унес им свою дорожную курицу, молоко, долго стоял под окном палаты и сквозь стекло знаками объяснялся с Ниной. Он стал ходить в больницу каждый день, носил передачу. Ему было приятно, когда санитарка говорила:

— Внучке? В пятую? Передам, передам, не тревожьтесь.

Или:

— Привет вам от дочки. Просит не тревожиться.

В этих словах «внучка», «дочь» заключались какие-то особенные, музыкальные звуки.

А когда Зойка выздоровела, он встретил их и, обняв обеих, неожиданно прослезился.

Некоторое время Зойку не носили в ясли, и она оставалась дома с Иваном Васильевичем. Они уходили в сад, и он рассказывал ей сказки. Она слушала внимательно. Вероятно, ее интересовали интонации его голоса. В саду пели птицы. Зойка поднимала серые глаза и старалась отыскать их в густой листве. Она лепетала «ти-ти». Это означало «птицы». Зойка напоминала ему Анечку.

В тени пахло дождем и лесом. Уходящее солнце касалось влажных листьев. Вечером Зойку уносили в дом. Семья собиралась за столом в большой комнате. Ивана Васильевича звали ужинать. Надо бы ему ходить в столовую, чтобы не обременять Нину лишними заботами, но тянуло в семью. Ведь когда-то были и этот стол, и такая же скатерть, и приветливая женская улыбка. Жизнь не повторялась, но сквозь настоящее просвечивало то, что было. А было счастье, молодость…

Он ел молча, думал, потом благодарил, уходил к себе. Долго еще потом сквозь тонкую дверь доносились звуки из других комнат. Купали Зойку. Она плескалась в ванне и повизгивала от удовольствия. Потом Алексей Стратонович что-то диктовал Нине, а она считала на логарифмической линейке. Затем Нина что-то рассказывала и смеялась. По ее голосу он узнавал, с кем она говорила. К Сереже она обращалась твердо и даже несколько властно. К Алексею Стратоновичу как-то сдержанно, а к Зойке с откровенной, бьющей через край любовью.

Иван Васильевич слышал, как тихо напевала Нина, усыпляя Зойку, как отодвигал стул и ходил по комнате Алексей Стратонович.

В одиннадцать все умолкало. Тогда начинал говорить тополь. Днем он молчал. Ночью же шумел, как дождь. Тихий, проникновенный плеск листьев под ветром. Дерево шелестело тысячами живых листьев, тянулось к звездам. Оно смутно тревожило его. Он чувствовал, что чем-то связан с ним, чем-то очень хорошим. Но чем? И внезапно вспомнил со странной, пронзительной ясностью то, что было. Ощутил прохладу сырой земли, курточку, продуваемую весенним ветром, почувствовал в руках деревцо, беспомощное, как ребенок, который еще не научился стоять. Он поддерживал его, а Виктор, присев на корточки, засыпал его корни землей. Потом каждое утро они поливали его. Теперь оно стало сильным, счастливо раскинуло ветви, тянуло их к звездам. Как же он раньше не узнал его? Как мог забыть?