Окно для наблюдателя - [2]

— Можно я подумаю?

— Подумай, — согласилась она и закрыла глаза.

Я сидел и думал, а она спала. Она выздоравливала и проспала до вечера.

Проснулась и спросила:

— Подумал?

— Подумал.

— Ну, начинай.

— С чего ты хочешь?

— А с чего обычно начинают?.. Может быть, с биографии?

Я улыбнулся:

— Давай с биографии… Начинаю…

Она приготовилась слушать и сложила на груди руки.

— Пусть этот молодой человек, — начал я, — Пусть он играет в духовом оркестре. Десять лет дует в мундштук тенора…

Я посмотрел на нее — кажется, ее это устроило.

— Дул, дул десять лет, ни о чем таком особом не задумывался. Потом неожиданно сломал руку и задумался…

— Все тебя в драму тянет, — перебила она и слабой рукой потрепала меня по волосам. — Ну, продолжай…

— И молодой человек затосковал.

— Как ты?

— Ты знаешь, тоска делает жизнь некрасивой, и задумываешься: что же такое самоубийство — слабость или сила?.. А кто-то талантливый взял и описал жизнь тоскующего талантливо, а какой-то веселый блондин прочитал ту повесть и загрустил, вдруг поняв, что его жизнь еще тоскливее описанной. И стал шатеном. И стал умным.

— Это лирическое отступление, — прокомментировала она. — Я знаю… Продолжай.

— Давай введем в ткань сюжета детективный эпизод? — предложил я. Читателя нужно заинтриговать.

— Угу, — согласилась.

— Так вот, этот молодой человек гулял перед сном по парку. У него болела рука, и он аккуратно придерживал гипс. Вдруг он увидел под фонарем мужчину и женщину. Они о чем-то говорили, спорили. Затем мужчина достал нож и замахнулся на женщину. Но не ударил, а, выронив его, заплакал. Потом они ушли, и молодой человек подобрал нож…

На следующий день она выздоровела и уехала расписывать свою церковь.

— Ты знаешь, что такое любовь? — спрашиваю я ее.

— Мне нравится стрелять из лука, — отвечает она. Знаешь, так натянешь тетиву, стрела дрожит, рука каменная…

— Припухлости ягодиц из-под коротенькой белой юбочки. И все смотрят…

— Подожди, не говори глупостей… Разжимаю пальцы, и стрела летит. С визгом врезается в мишень… Десятка…

Мы проезжали мимо поля, на котором столбиками в рядок стояли лучники.

— Я мастер спорта, — сказала она, сложила губки и запищала ими так, словно сожалея.

— Ты знаешь, что такое любовь?

— У меня двое детей…

У нее двое детей. Две симпатичные чернявенькие девчонки-погодки. Одной двенадцать, другой одиннадцать. И муж в другой стране, к которому она собирается ехать в отпуск.

Потом мы целуемся, загнав машину прямо в желтое поле. Она закрывает глаза, открывает широко рот, как рыба, и ждет поцелуя…

Помимо дочерей у нее есть мама, которая с ними сидит, — женщина с большими печальными глазами, имеющая свою точку зрения на политические события. У меня дома старенькая бабушка, поэтому мы ездим целоваться в поле.

— Сделай «рыбу», — прошу я.

Она опять закрывает глаза и широко открывает рот. Я целую ее, сжимая худое плечо.

За пять месяцев она позвонила мне дважды…

Я позвонил ей на следующий день после того, как она уехала.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю.

— Ничего, — отвечает.

— Что ты сегодня делала?

— Работала… Как наша повесть? Движется?

— На чем мы остановились?

— Ну, нож он подобрал…

— Ага… Ты знаешь, такой же нож был у его отца. Подарок жены. Они разошлись, но нож всегда был для отца самой дорогой вещью, потому что с ним он чувствовал себя мужчиной. Потом отец умер…

— Страсти какие.

— Его нашли в квартире с зажатым в руке ножом. Позже, в сутолоке похорон, нож куда-то затерялся, о чем молодой человек очень жалел… Молодой человек подобрал нож, оброненный мужчиной, и стал считать его отцовским. Пусть будет память.

Потом умерла мать. Через два дня после отца. От нее у него ничего нет на память, кроме огненных ожогов ремня в детстве… Ты еще здесь? спрашиваю я ее.

— Я слушаю, — отвечает.

— Молодой человек, — продолжаю я, — любил смотреть вечерами в зажженные окна. Любил смотреть на чужую жизнь…

— Это мерзко, — фыркает она в телефонную трубку.

— Подожди. Это необходимая деталь. Ты поймешь потом.

— Ну-ну…

— Лишь только окна, в которых тосковали, он пропускал. Он любил смотреть на раздевающихся женщин в окнах. Ему всегда было неловко, но он знал, что раздевающаяся женщина не может тосковать. Даже уже немолодая, приподнимающая перед зеркалом грудь, словно бы пытаясь вспомнить, какая та была в юности, как ее целовали мальчишеские губы, иногда делая соску больно зубами, она все равно не тоскует, а лишь вспоминает со сладкой слезой давно ушедшую любовь… Но молодой человек подумал: «А может быть, я не прав? Может быть, раздевающаяся женщина тоже тоскует? Вот ее муж в окне. В сатиновых штанах, с пивным брюшком и спичиной в зубах. Он угрюм и держит под мышкой газету. Он только что вышел из туалета, где впитал информацию дня. Женщина смотрит на него и, может быть, вспоминает, что это его мальчишеские губы ласкали ее грудь, что у него уже не те зубы, которые по неопытности делали больно, а искусственные, и она отпускает грудь и уже не смотрит на себя в зеркало, а, прикрывая от мужа свою наготу руками, ложится в постель. Да, она тоскует», — подумал молодой человек.

Муж, стараясь не смотреть на жену, все же случайно, мельком, увидел опустившиеся груди жены и вспомнил себя с черными усами, мускулистыми ляжками, с вечным любовным желанием и зубами, раскалывающими фундук. Он тоже тоскует. Он сплющил спичку между зубами.