Окна, открытые настежь - [14]

— А кому это нужно? — властно крикнул Величко. — Хлопцы строятся — и пусть себе строятся. А что там коллективное, что не коллективное — это дело десятое. Сам, понимаешь, в привилегированном положении — подобрал себе в бригаду чуть ли не инженеров, маминых сынков, а у меня кто? Так нет, и тут тебя зависть заела! Хочешь, чтобы только про твою бригаду говорили и писали…

— Померь температуру! — Виталий терял остатки терпения.

Приученный с детства к литературным аналогиям, Виталий в свое время хотел было подтасовать Величко под пушкинского Сальери. Но, присмотревшись, отказался от этого сравнения. Ведь Сальери — это символ воинствующей посредственности, которая свою зависть мстительно обернула против гения. Величко же был совершенно равнодушен к тем, кто имел талант больший, чем у него. Предметом его зависти были, казалось Виталию, не чужие таланты, а чужие награды. Не изобретение новатора, а его ордена. Не игра артиста, а рукоплескания. Но тем не менее авторитет Величко на заводе был прочный и — что особенно возмущало Виталия — авторитета этого нельзя было касаться.

А тем временем этот прославленный токарь «подгнивал на корню». Пока он был рядовым, хотя и прославленным членом бригады, это еще не так бросалось в глаза. Но, став бригадиром, Величко лихорадочно заметался, не зная, как уберечь свое исключительное положение. Откуда грозит главная опасность его славе?

Он то из кожи лез, стремясь доказать, что его бригада самая лучшая, то вдруг его начинала терзать зависть к своим же ребятам, которые становились с ним вровень. И тогда Величко «подставлял ножку» выдающимся и незаслуженно возвышал «середнячков», объявлял им за здорово живешь благодарности, подсовывал «выгодные» заказы.

В бригаде пошел разброд. Величко начал выживать «бунтарей» и, чтобы успокоить недовольных, придумал поощрительную раздачу строительных участков и у себя в бригаде ставил на очередь тех, кто потворствовал ему, угождал.

А чтобы задобрить цеховое начальство, которое не могло не видеть, что с бригадой Величко неладно, он прибег к старым, но испытанным методам…

Виталий не знал, куда глаза девать от стыда, услышав, как на собрании Величко говорил о начальнике цеха, когда того выдвигали в Верховный Совет. Не у каждого повернулся бы язык. «Земной поклон вам, Гордей Степанович! Народное спасибо за отеческую заботу о молодежи, за те раны, что вы получили в боях с врагами…» Все это было, верно. Но чтобы так — о начальстве!

После этого выступления и пошла открытая «холодная война» между Величко и Письменным. Виталий прямо в глаза сказал Роману: стыдно так выступать. А последним «яблоком раздора» между ними были индивидуальные строительные участки. Несмотря на то что горсовет запретил это беспорядочное строительство, завком продолжал раздавать земельные участки ударникам под вывеской строительства «социалистического поселка». Все на заводе знали, что строится каждый отдельно, добывая материалы где кто может. Но прикидывались, будто ничего не понимают. Виталий первым нарушил молчание, а Величко воспринял это как выпад лично против него.

— Какие еще ко мне претензии? — вздохнул Виталий, чтобы прекратить разговор.

— Оставь в покое Сливу и скажи своим дуракам, чтобы не брехали. Думаешь, их выдумка бросит тень на члена моей бригады и это тебе поможет заварить бучу с участками?

— А при чем здесь Слива?

— А при том, что он строится, а ты рад доказать, что все мои хлопцы не только индивидуалисты, а еще и хулиганы…

— Ну знаешь, Величко… логика у тебя поразительная!

— У меня логика реалистическая. Понятно? Гуд бай!

Перекур кончился.

VIII

Женю и Диму, который напросился на «чужой» воскресник, лишь бы не пропало свидание, поставили на укрепление дамбы. Здесь острыми лопатами вырубали прямоугольные плитки дерна, таскали на носилках к дамбе и утрамбовывали тяжелыми деревянными «бабами». Женя и Дима рубили дерн. Плитки дерна пахли мокрым грунтом и привядшей травой. От заболоченного луга тянуло влагой, а со стороны домиков, что расползлись, как улитки, по крутояру, ветер приносил запах теплого дыма.

Все эти домишки были окружены фруктовыми садами. Деревья стояли черные, по-осеннему голые и не могли замаскировать бесчисленных сарайчиков и пристроек, которые вылезли осенью на видное место, как поганки после дождя. На склонах косогора, где недавно еще кипела зелень индивидуальных огородов, торчали палки подсолнухов. Унылой цепочкой они сбегали вниз, к немому болоту, на котором уже не квакали неугомонные лягушки.

Девчата из центральной лаборатории разложили костер и жарили «колбасный шашлык». От надетых на проволочный прут кружков украинской колбасы аппетитно тянуло поджаренным салом. Кто-то крикнул: «Эй, женатики! Давайте сюда!» Но Жене и Диме хотелось побыть вдвоем. Она тут же на носилках расстелила синтетическую скатерку и стала раскладывать съестное.

На дне авоськи аккуратно завернутые в «Комсомольскую правду» лежали сонеты Шекспира. Увидев их, Дима усмехнулся:

— Просвещать меня будешь?

— Успокойся, — ответила Женя, — это я одному парню пообещала…

— Кто же он, — спросил Дима, листая сонеты, — наверно, литкружковец?