Окна на север - [4]

Хоть не сам ты их пишешь, быть может,

Хоть мертва в них французская речь.

И мне чудится, как вечерами,

Среди мирно уснувших детей,

Ты тоскуешь о доме, о маме,

Об уютной кроватке своей.

1936

«Будет больно. Не страшно, а странно…»

Будет больно. Не страшно, а странно.

Слишком просто и слишком легко.

Вот расплата за годы обмана,

Вот обещанный «вечный покой»!

Ни печали, ни слез, ни тревоги, —

Равнодушье во всем и везде.

Будет трудно подумать о Боге,

И неловко смотреть на людей.

А потом — (но не все ли равно?)

Очень холодно, сыро, темно.

1936

«Ты знаешь сам — таков от века…»

Виктору Мамченко

Ты знаешь сам — таков от века

Закон, нам данный навсегда:

От человека к человеку —

Дорога боли и стыда.

За проблеск теплоты минутной —

Цена невидимых утрат.

И непреодолимо трудно

Сказать простое слово: брат.

И если для тебя дороже

Твой невзволнованный покой,

— Не отзывайся на тревожный

И жадный зов души другой.

Очнись от жалости невольной,

Останови последний шаг:

Почти всегда бывает больно,

Когда раскроется душа.

1936

«Мои слова о верности и боли…»

Мои слова о верности и боли,

Мои слова, нежней которых нет, —

Не растеряй в своей слепой неволе

Мои слова, похожие на бред.

От жарких слез опухнувшие веки,

Стихи о том, что невозможно жить…

Я знаю, как жестоко в человеке

Желание — все поскорей забыть.

Припомни все в короткий миг утраты,

Когда в вечерний, в неурочный час

Притихшею больничною палатой

Придешь ко мне. Уже в последний раз.

1936

«Над широкой вечерней равниной…»

Над широкой вечерней равниной —

Память незабываемых дней.

Да в улыбке подросшего сына

Слабый отблеск улыбки моей.

Груды старых тетрадок на полке.

Пачки писем (когда? от кого?)

Чьей-то жизни слепые осколки.

А потом — ничего. Ничего…

Много скучных стихов. Да еще —

Крест, обвитый зеленым плющем.

1936

«Есть такое слово: „не могу“…»

Есть такое слово: «не могу».

Глупое такое слово.

Словно стон, оно слетает с губ

В тишине отчаянья глухого.

«Не могу»… и слезы на глазах,

Жалкие, беспомощные слезы.

И отчаянье, и стыд, и страх.

И кому-то скрытая угроза…

Руки жалобно спадают с плеч

И висят безжизненно, как плети…

— Значит, больше нечего беречь,

Кроме призрачной мечты о смерти…

Но в каком-то дьявольском кругу

Сердце бьется и тоскует снова…

Глупенькое слово: «не могу».

Грустное такое слово.

1937

«Лета не было в этом году…»

Лета не было в этом году.

Лето кануло в темном бреду,

В жутком мраке пустых и бессолнечных дней,

Где теперь с каждым днем холодней.

Ты один в ореоле бесснежной зимы,

Где навеки несхожие мы.

Я одна — в темноте, где надежды и ложь.

Ты в мою темноту не сойдешь.

Лета не было в этом году.

А зимой я тебя не найду.

1937

«К чему теперь высокомерье…»

К чему теперь высокомерье,

Мой честный, безупречный путь?

Кого и в чем я разуверю,

Кого сумею обмануть?

И кто найдет меня прекрасной

В недостижимости такой,

С такой непогрешимо-ясной,

И слишком трезвою душой.

И для чего теперь певучий,

Мой правильный чеканный стих,

Когда я знаю, что не лучше

Таких же тысячи других.

Когда я знаю (втайне где-то,

Наедине сама с собой),

Что жизнь моя была согрета

Одной бессмысленной мечтой.

1937

«От женских слез — до нежности мужской…»

От женских слез — до нежности мужской,

От слов тоски — до исступленной страсти…

Не трудно утешать в беде большой

Словами одиночества и счастья.

Не трудно даже помогать в борьбе

Хорошим, умным, и спокойным словом.

Ты дал мне столько нежности суровой

За все стихи и слезы о тебе.

Но — если грозы напряженной стаей

Давно уж пронеслись над головой?

Но если жизнь, бессмысленно пустая,

Плывет без драм, без бурь, без ничего?

Ты жизнь прошел — (дорога то большая!) —

Все жадно чувствуя, все замечая,

И не увидел сердца моего.

1938

«Я — человек второго сорта…»

Я — человек второго сорта,

Без «широты» и «глубины».

И для чего, какого чорта,

Такие люди рождены?

Зачем? Чтоб нищенкой унылой

Топтаться на чужом пути?

От колыбели до могилы

Себе приюта не найти?

Всегда никчемной и забитой

Всего бояться и терпеть,

Чтоб у разбитого корыта

Последней дурой умереть.

Чтоб ничего не понимая,

Смотреть в любимые глаза,

За бесконечной чашкой чая

Весь вечер слова не сказав…

Молчать весь вечер, дни за днями,

Молчать всю жизнь, молчать всегда,

Чтоб никудышними стихами

Вились ненужные года.

Так жить, — смешно и неумело,

Не сделав ровно ничего.

Прислушиваться в мире целом

Лишь к биенью сердца своего.

И на кровати, в ночь глухую,

В ночь униженья, ночь без сна,

В давно привычном поцелуе

Испить отчаянья до дна.

1938

«Я уж не так молода, чтобы ехать в Россию…»

Я уж не так молода, чтобы ехать в Россию.

«Новую жизнь» все равно уже мне не начать.

Годы прошли — беспощадно-бесцельно-пустые,

И наложили на все неживую печать.

Жизнь прошаталась в тумане — обманчиво-сером,

Где даже отблеск огня не сверкал вдалеке.

Нет у меня ни отчизны, ни дружбы, ни веры, —

Зыбкое счастье на зыбком и мертвом песке.

А впереди — беспощадная мысль о расплате:

Боль, отреченье, позор примиренья с судьбой.

Белая койка в высокой и душной палате.

Крест деревянный, сколоченный верной рукой.

1938

«Мне холодно. Мне хочется согреться...»

Мне холодно. Мне хочется согреться

Сесть ближе к печке. Пить горячий чай.

И слушать радио. И сквозь печаль

Следить, как стынет маленькое сердце.

Как стынет это сердце. А в ответ —