Океан времени - [97]

Где хороший заработок, джин

И партнерши яростные бедра.

Дельные образчики мужчин,

Те о Фаусте и не слыхали.

Разве только холливудский враль

Мировой загадки и печали

Приподнимет и для них вуаль,

Исказив для грубого либретто

Тайну бесконечного сюжета.

Как ни обольстительно-хорош

Лаццарони неаполитанский,

От него мгновенно устаешь,

И приятен холодок миланский.

Дух Италии еще велик,

И, провинциален и столичен,

Или он божественно двулик,

Или обывательски двуличен.

Средиземноморский сердца жар:

Истинный художник и фигляр.

Восхитительно у итальянца

То, что он рожденный гуманист

В масках герцога и оборванца,

Пусть, как говорят, мандолинист —

Он убить в запальчивости может,

Но, конечно, ближнему он друг,

Укрывающемуся поможет,

С тем, кто просит, на ухо не туг,

Весел, мил, приветлив, нет, per Вассо![71]

Обаяние его двояко.

Полуграмотен, а как умен,

На руку почти нечист, а чуткий,

С ним легко, он — вольности закон,

И хотя и глубже Север жуткий,

И огонь под хладом там у нас

Длительней, чем знойный огонечек, —

Словно отдыхаешь в первый раз

Только здесь. «Но ты ведь мой, сыночек?» —

«Да, конечно, родина, я твой,

Но покой-то ведь у них какой!..»

Тройка, тройка, память разогрей-ка

Юности в полях моей страны,

Впрочем, мне еще милее вейка,

Лошадь-карлица и весь чухны,

Финна замороженного облик,

И заливистые бубенцы,

И в сучках с занозами оглобли…

А какие делала концы,

Ленты масленицы развевая,

Наших северных пичужек стая.

Венка, вейка, видно, демократ

Я и в самом деле: чем беднее

Праздника народного наряд,

Тем милее мне его затеи.

В Ницце и Сан-Ремо карнавал

С колесницами цветов и масок

Никогда во мне не затмевал

Нашей веечки лубочных красок,

И полозья пели мне в мороз

Благодатнее, чем Берлиоз…

13

«Напои меня слезами в меру», —

Слышится на горестной земле,

Несмотря на атомную эру

И во зле горящей, и в золе.

«Невосстановимо… Слишком поздно…

Невозможно…»— шепчем в реве гроз,

И о плачущих «религиозно —

Мыслящие» говорят: дар слез…

Только правда, хоть сухая, есть и

В сдержанном «глаза на мокром месте»!

Судьбы всех Луи и Натали,

Сарр и Мойш и Маргарит и Гансов,

Если и не хочешь, раздели,

Кто бы ни был ты. Но мало шансов,

Лишь себя, свое боготворя,

С ними слиться: человек прекрасен

В духе… Кстати, не назвал я зря

Мир из лучших — Аграфенин, Васин.

Пусть они сегодня «контра», «гад»

Брата зарубежного честят.

Что скажу я молодым героям?

Вас к победе родина вела,

Не над вами вьются черти с воем,

Ваши солнцем залиты дела,

Правды сильной и односторонней

Увенчание. А в стороне —

Мы, богоискатели. На фоне

Всех событий, никакой стране

В главном неподвластные, мы тоже

Дело делаем свое. Не все же

Меч решает! И не мирный труд

Наши поиски! Мы погибаем

На полях иных: на Страшный Суд

Все-то мы самих себя толкаем

Здесь еще, при жизни: «Дай отчет…»

«Перед кем?» — «Но есть же совесть мира?»

«Где? Сыщи ее…» — «Но был же Тот,

Кто забыться для труда и пира

Нам не позволяет: как-нибудь

На единственный и узкий путь

Выбраться пытаемся. В итоге

Все у вас и ничего у нас.

Только, зная цену той тревоге,

Мы бы не посмели и на час

Отказаться от своей работы

Нам ведь надо и за вас найти

Оправдание всему. Илоты

Общества, подчас и, взаперти

Так свободны мы, что не под силу

И влечет в безумие, в могилу…»

Подойдем один к другому. Ты

Изменился, Николай Красоткин,

Мужественные твои мечты

В новой, всем известной, обработке

Потеряли и приобрели

Многое. Ты был суров — любовно

В том несчастий твоей земли.

А теперь?.. Но разве жить духовно

Не всегда одно: к чужой судьбе

Чуткость, требовательность к себе?

В первый миг, когда от орудийной

К вечной музе люди перешли,

Что она должна быть «трагедийной,

Исповедной» там, у вас, вдали,

Разве литераторов сословье

Не заговорило? Кто сказал,

Что опасно русскому здоровье,

Хорошо и это понимал:

Лучше уж больная до каприза

Братья-карамазовская Лиза…

Лица воспаленные курсих,

Митинги, Перовская, Желябов,

Бомба и свисток городовых,

Тарантасы на волне ухабов,

Ссыльный, каторжный… Чита… Нарым,

Где живьем сгноят, а то прирежут.

Но отечества нам сладок дым.

Нас и вьюги завыванья нежат:

В царстве самодержцев и зимы

Выросли и закалились мы.

Был ли где-нибудь так сильно

Узел политический? Наш край

До того к страданию приучен,

Что святым назвался невзначай.

Так оно и есть, да и сегодня

В исступлении коль славен он:

Мессианское у нас народней,

Чем любых властителей закон.

Чтобы всем легко жилось на свете,

Мы сгорали в университете.

Вот и Горький, речью и пером,

И Ахматова своим молчаньем,

Все вы, жившие с большевиком

(Волей, разумом и прилежаньем

Тайну он обуздывать дерзнул),

Все вы, словно альт в могучем хоре, —

Выше, чем землетрясенья гул,

И прекрасен Мелехов Григорий,

Как страна, где любят с давних дней

И несчастненьких богатырей.

И величественными тенями

Полководцев, гениев, святых,

Русскими большими именами

Озарилось шествие живых.

Может быть, к лицу первопрестольной

Та невиданная проба сил,

За которой фальши богомольной

Не найдет московский старожил:

Люди новые, молясь на трактор,

Верят, что и Бог — прогресса фактор…

Ну и что же, христианства миф

Разве им на деле не сумеет

Доказать, что и сегодня жив?

Пусть ханжа из новых фарисеев

Причитает. Сам и виноват —

Лгал и подличал уже столетья.

Знаем все змеенышей-ягнят,

Слышим их святые междометья: