Океан времени - [95]

Жить — благословение и счастье,

То ужасно в мире, лучше — ад.

Истина умнее: сильный, цельный

Луч ее для глаз невыносим,

С помощью идеи самодельной

Мы его кощунственно дробим,

Но равно обманывает призма

Оптимизма или пессимизма.

Поезд вот, колесами стуча,

Пролетает. Проревел пропеллер.

Урожай съедает саранча.

Книжечка поэта: Готфрид Келлер…

Словно ландыш… что-то о весне,

О любви… Другое маловажно.

Слушать голос в полной тишине

Твой, и где-то плещущее влажно

Море, и крутящийся песок,

И над Исаакием снежок.

Я чем больше охватить умею

Правду составляющих частей,

Тем заметней сердцем молодею.

Вот поэмы двигатель моей?..

Кто мне всех дороже по напеву?

Данте? Пушкин? В центре жизни всей

Вот кто «растекашеся по древу

Мысли и пущаше… лебедей»…

Но для творчества чужая муза —

Остановка, если не обуза.

В марте лихорадочном идет

Многими, незримыми путями

К нам весна, уничтожая лед,

Чтоб цвести подснежнику. Мы сами

Ждем. И как ее поторопил!

Будь на это наша воля, маем

Мы бы поспешили заменить

Зиму. Нет, померзнем, пострадаем,

Соберемся с мыслями. Тогда

Праздник будет праздником труда.

11

Предназначенные друг для друга,

Оба родились в России мы,

Я в столице севера, ты — юга,

Для свободы, но и для тюрьмы.

И когда я проверяю годы,

Новые, особые (с тобой),

Вижу я, что ты — дитя свободы,

Я же раб, измученный тюрьмой…

Но меня ты часто укоряла:

Свету понемногу приобщала…

Был я в ужасе, как ни влюблен;

Слишком велика была отвага

(Для ума непостижимый он)

Твоего ко мне навстречу шага.

Знал я, что за мной, а за тобой,

Что — я лишь предчувствовал, нецельный.

Тени праотцов сошлись гурьбой,

И на поединок не постельный,

Черная и пламенная рать,

Двум врагам слетелись помогать.

Да, враги. Не в том презренном плане,

Где эротика плетет венки —

Глубже милых разочарований

И страшнее мировой тоски, —

Там, где пересмотру и проверке

Подвергается и жизни цель,

Где уже влюбленным бонбоньерки

Не дарят, как детям, Феи, Лель, —

В нежной завязи больших религий,

В книге Бытия и Новой Книге,

В тайне самых сокровенных глав

(Жизнь и смерть и гибель и спасенье)

Два врага решали, кто же прав,

Слабого бросая в искушенье,

Сильную пытая — бросит ли,

Отвернется ли, себя жалея…

Век двадцатый… К двадцати нули

Прибавляй — изменится идея,

А не суть, и будет в те века

Так же дверь спасения узка…

Есть в Италии (как и повсюду)

Робкие под небом огоньки.

Смолоду предчувствуют: быть худу —

Беззащитные… Для их тоски?

По любви, ничем не загрязненной,

Есть обитель, и в ее стенах

Ущемленному и ущемленной

Кажется, что победили страх…

Друг, семья?.. Но вечное желанней

В дни высоких разочарований.

Девственница, милый, полевой,

Спрятанный в траве цветок душистый,

Не всегда останется такой…

Жизнь, в которой чистый и нечистый,

Можно ли прожить, не осквернив

Лучших слез подростка-недотроги?

Самый сильный в небеса порыв

И в обыденное спуск отлогий —

Вот что испытуемую ждет.

Блажь прошла. Тщеславие, расчет.

Охраняя, как от ветра свечку,

Пламя нежное от злых подруг,

Редко, редко некий дух овечку

Уведет, и впечатлений круг

Монастырских, мудро-неотвязных

Ей поможет чистоту сберечь…

Ты же и в блистательных соблазнах

Там, где не о святости же речь,

Та же, что и в детстве: самородок,

Непонятнейший для душ-уродок.

Ты — как виноградная лоза:

Тот же солнца пленного избыток.

Летними назвал твои глаза

Я когда-то… Будущий напиток

Гроздь в себе прозрачная несла

И, раздавленная в срок ногами,

Силу новую приобрела,

Потому что вольно, месяцами,

Зревшая лучей и влаги смесь

Людям щедро подарила весь

Жизни сок, до осени хранимый

Только ли для муз и свадьбы?.. Ты

Не как Рафаэля херувимы,

И не от неведенья чисты

Ум и сердце у тебя: ногами

Давят виноград, и жизнь должна

Мучить избранных, чтоб, их делами

Снова освященного, вина

Нам хлебнуть, и оттого причастье —

Самое трагическое счастье.

Молятся язычники Христу.

Павел, иудей из иудеев,

Души дикие вспахал в поту

И, слова Евангелья посеяв,

Может быть, любуется сейчас

На тебя, покрытую платочком.

Люди говорят: «Помилуй нас!»

И священник сыновьям и дочкам

Евы и Марии шлет, как вздох,

Руки воздевая: «С нами Бог!»

Ева и Мария, мать народа

Несравненного и Божья мать…

От обеих веет с небосвода

Тем, что называют благодать,

И смягченные сердца потомков

Рима или варварской земли

Как же светятся, когда негромко

Губы шепчут: «Смилуйся, внемли!»

И святых и праведников тени

Возле тех, кто преклонил колени.

Есть сомнительный и чудный край,

Тот, который все же оклеветан.

Тот, в котором как бы трепет стай,

Улетевших в поиски за светом:

Белые воскрылил невест.

Ты у них давно уж на примете,

Не одна тебя глазами ест

С дня, когда узнали в лазарете

Даму, доброволицу, сестру,

Продолжающую жить в миру.

Много рассказали сестры эти

Полудобрые мне о тебе

В дни, когда, несчастнейший на свете,

Я лежал в палате, где рабе,

Не смиренной, любящей и гневной,

Столько опровергнуть привелось

Правил осторожности плачевной.

Снова безрассудству удалось.

Что разумненьким не удавалось.

Для тебя же вот что выяснялось:

Тесные обители врата

Широко открыты лицемерью…

Жизнью, а не культом занята,

Чувствовала ты: я им не верю.

Здесь не злобной черни vil troupeau[67],

Но мечта у них одна: забвенье.

Вильям Вильсон у Эдгара По

(Временное, страшное затменье)

Для тебя живее (вот и я),