Океан времени - [99]

Не передо мной держи ответ.

Здесь твоя неизлечима немощь.

Здесь, когда хотят передохнуть,

Люди шепчут: милостив мне будь!»

«Нет, не будь мне милостив, не стою!

Все разрушено лишь мной самим,

Но случайно ли она со мною

И случайно ли я вновь храним?

Мне теперь уже без перерыва

Жить бы тем, что найдено, и твой

Голос слушать (отзвуки мотива

Не совсем земного) день-деньской…

Малое угадывать желанье…

Первое — не лучшее свиданье…»

В рост несчастия любовь моя —

Перед миллионами без, крова,

Без надежды не стесняюсь я

Говорить о ней стихами снова.

Если от давленья низких мук

Хочешь застрелиться, от высоких —

Вырастаешь… Есть особый звук:

В сердце замкнутых и одиноких,

Мировых страданий волны бьют

(И свои покою не дают).

15

Где мои по лагерю коллеги?

Тот, и злой и сильный, как война,

На арабов делает набеги,

Для него Иргун и Агана —

Как бы отголоски Маккавеев…

Верит он, что и овца, и лев —

Рядом в сердце новых иудеев,

Неспроста его пленяет дев

(Больше, чем Европу Энеида)

И праща, и лирика Давида.

Ну а где Винченцо, партизан?

Кто сегодня гостем у приора?

Этот благодетель для мирян,

Для монахов — яблоко раздора.

В ордене блистательном его

Только amor intellectual[72]

Да иерархии торжество,

И над ним, над лучшим, насмеялись

И епископы, и кардинал:

Слишком много сброда укрывал.

Ну а вы, словенцы и хорваты,

Вам-то после тюрем каково?

Эпос мне открыли вы богатый,

Где про вас и Поле Косово…

«Человеку лучшего подарка

Боги не выдумывали: конь,

Друг сердечный кралевича Марко…

Шею треплет мощная ладонь,

Турок смят, и конь награды просит,

И ведро вина ему подносят».

Писывали мне и Пат, и Джон,

Я им отвечал довольно вяло,

Мукой и работой поглощен…

В Нерви, где Лигурии зерцало,

Где Мишле сказал, когда окреп,

Тоже никому не льстя нимало:

«Мне Италии священный хлеб

Силы дал, и сердце лучше стало»,

Где при Байроне лишь зубья скал,

Я свое хозяйство проверял.

Если мгла в углу чернее сажи

В храмине, когда она пуста,

Тем светлее радуга: витражи,

Их средневековые цвета.

Все расчислено: стекло и плиты

В чуде мастеров-учителей.

Требовательный (а не маститый),

Как они, себя ты не жалей,

Строчки вольной якобы насильник!

Ведь перо — и флейта, и напильник.

Том увесистый почти готов.

Что ж — в Париж, на ярмарку поэтов?

Мудрый что сказал бы Гумилев?

Он хотя и поощрял эстетов,

Был не только слова ювелир

И, быть может, для моей попытки

Наш и весь, чужой, осмыслить мир

Похвалу нашел бы. Вместо читки

Строк друг другу, с духом говорит

Человечек, хоть и не спирит:

«Я хотел сказать тебе, что мало

Знали мы тебя… Кто виноват?

Влаги ли (по Блоку) не хватало?

Был ты и в поэзии солдат,

И любя, как строевую службу,

Ремесло — подтягивал, журил.

А свою пленительную дружбу

Словно подчиненному дарил.

Но в тебе жила большая вера,

И невероятного размера

План завоевательный таил

Ты в мечтах, нет-нет и прорывалось

Это. Если не хватало сил

На осуществление, осталось

Все же что-то, как у Делакруа,

В романтическом великолепье

Книг твоих: «La poesie c’est moi!..»[73]

Правилами «Цеха», легкой цепью

Явно тяготились мастера —

Подмастерья, но сказать пора,

Что порыв твой понят…» Я ответа

Ждал, и прозвучало: «Николай,

Гигиена духа для поэта

Вся в любви. Ты осчастливлен, знай,

Больше многих, но такое чудо

Выпало тебе не потому,

Что хорош ты сам (таким не худо

И суму изведать, и тюрьму),

Чудо в той, чью ручку я целую…»

И уходит, как на Моховую…

Что дает их голос мастерам?

Жизнью нанесенное раненье

И навстречу звукам и лучам

Острой боли в радость претворенье…

Учит их (и мучит) вся земля,

Все ее, как говорится, миги,

И еще: у них учителя —

Правды не скрывающие книги.

вожатый и спаситель мой —

Только двуединый образ твой.

Да, единый: и души, и тела,

Слившихся таинственно в одно

В простоте, которой нет предела,

В доброте, где видеть может дно

Только слепота. И как же мало

Я: о всем нужнейших чудесах,

Как мне опасение мешало,

Что тебя не выразишь в стихах…

А «красавица» — какое слово

Жалкое без отзвука двойного!

В сердце человека, ад и рай,

Ужасаясь и благоговея,

Вновь иду. Сегодня дышит май,

Мне и тлением, и жизнью вея!

С детства я люблю цветочный сад,

С детства ты с цветами неразлучна,

Думал я когда-то: нужен ад,

Как навоз питательный и тучный,

Чтобы поднимались к небесам

Женщины, подобные цветам.

Думал я, что нет другого рая,

Как за них и с ними умирать

И, конечно, видеть, умирая,

Ангелов традиционных рать,

Ангелов, вернувшихся к отчизне

Девственной своей голубизны,

Ангелов, которых мы при жизни

Мучить и любить обречены.

Это — в платьях, в мантиях, в робронах —

Ангелы-хранители влюбленных, —

Думал я… Но правда и страшней,

И естественнее, и трагичней

Наших романтических затей,

И, конечно же, своеобычней.

Чистую любить не уставай!..

Как ее узнать? Сама поможет.

Ты, меня учившая: страдай!

Ты, которую не боль тревожит,

А бесчувственность, — твоя стезя

Вечная, забыть ее нельзя…

Это более чем роз бутоны,

Юности горячая щека,

Больше, чем холодный, отвлеченный

Край, знакомый лишь издалека.

С автором «Комедии Священной»

Каждому сегодня по пути,

Но в обители благословенной

Он почти не радует… Прости!

Дух расправы, и суда, и мести,

Ты в раю не очень-то на месте.

Правда, Беатриче… Но живой

Ты ее не видел в испытаньях,

И она, как мудрость, — над тобой.

Так Лаура только о желаньях