Океан времени - [26]

И, несравненную,

Вечную, тленную,

Все же вселенную

Благодарит.

«Куры спят и петухи…»

Куры спят и петухи,

Спит собака на полу,

Спят на столике стихи,

Сочинитель спит в углу.

Он деревней утомлен,

Он смертельно устает,

Слишком ясно видит он

Жесткой жизни кровь и пот.

Два вола одним ярмом

В глыбу свинчены одну,

Их хозяин, хоть с кнутом,

В том же старится плену.

В чистых избах гнет семьи

Часто рабства тяжелей…

Визг прирезанных свиней

Здесь ласкает слух детей.

Здесь не то чтобы страшней,

Чем в тревоге городской,

Здесь жестокость жизни всей

Не прикрыта суетой.

«Как часто я не чувствую греха…»

Как часто я не чувствую греха,

Когда он хочет глубже затаиться:

Бывают дни, когда слова и лица

Слиняли, стерты — и душа тиха.

А тут бы ей, казалось, бить в набат,

Будить меня, будить во мне тревогу:

— Очнись, очнись, ты потерял дорогу,

Не стой на месте, лучше уж назад!

Но то ли я устал, на самом деле,

Иль голоса души не узнаю, —

В такие дни, плывущие без цели,

Мне на земле спокойно, как в раю.

В такие дни я забываю Слово

И, радуясь безумью своему,

Я думаю: чего же тут плохого,

Да я ведь счастлив, судя по всему.

Всё кажется — еще, еще немного,

И даже память бедствий и забот

Во мне изгладится. И вдруг тревога

Меня стыдом и страхом обожжет.

И, глядя в ту недальнюю усталость,

В то самолюбованье, тот покой, —

Я в ужасе: как мало оставалось,

Чтоб задремал навеки дух живой.

«И лес, и я, и небо — в тишине…»

И лес, и я, и небо — в тишине.

Но зреет, нарастает, накатилось:

В ветвях, и над ветвями, и во мне

Вдруг что-то звучное зашевелилось.

Природа, я не знаю отчего,

Ты для меня чудовище чужое.

Мне страшно отдаленья твоего,

Мы чувствуем по-разному. Нас двое.

Все длится непонятная борьба,

И вдруг — нежданное согласованье,

Когда твоих березок худоба

Печалит больше, чем свое страданье,

Когда в лесу такое, как сейчас,

Вдруг в жизнь вмешается невнятным гудом,

И где-то над собой каким-то чудом

Себя и лес я чувствую зараз.

Немая, ну а ты в минуты эти,

Ты видишь ли, как я, что все на свете

Таинственно сближающий магнит,

Не в нас самих, что с нами кто-то третий,

Тот, кто разъединенных единит?

1930–1934

«Без проблеска надежды в агонии…»

Без проблеска надежды в агонии,

Когда кричать уже не стало сил,

Последний час Европы и России

Для Блока наступил.

И человека мы похоронили,

И мир погас (не только в нем),

И, равнодушные к его могиле,

Трезвей и проще мы живем.

Но тень его, печально-роковая,

Сопровождает нас из года в год

И, все яснее предостерегая,

О нашем жребии поет.

«Снег передвинулся и вниз…»

Снег передвинулся и вниз

Сползает по наклонной жести,

Садится голубь на карниз

И дремлет на пригретом месте.

И капель тысячи горстей

Под ветром сыплются с ветвей…

Но этого всего с кровати

Не видно. Маятник стучит,

И мало воздуха в палате,

И умирающий хрипит.

«И добродетель так слепа…»

И добродетель так слепа,

Что зверского не знает чуда,

И наша злоба так глупа,

Что видит все глазами блуда,

А чудо истинное в том,

Что, как бы ни казалось худо

И то, и это, — мы живем.

Да что там: с болью и стыдом

За жизнь цепляемся, покуда

Смерть не поставит на своем.

«Когда устанет воробей…»

Когда устанет воробей

Обтачивать сухую корку,

Среди играющих детей —

По их лопаткам и ведерку —

Поскачет он, прощебетав,

И, это тихо наблюдая,

Твою соседку за рукав

Потянет девочка худая,

И ты увидишь мать и дочь

Они бедны, их плечи узки,

И невозможно им помочь…

Но ты ведь литератор русский —

На профиль первой и второй

Ты смотришь с горечью такой,

Как будто здесь, на этом свете

(Опомнись, мало ли таких),

Мы перед совестью в ответе

За долю каждого из них.

«У газетчиц в каждом ворохе…»

У газетчиц в каждом ворохе —

О безумии, о порохе,

О — которой все живем —

Муке с будничным лицом.

И стилистика заправская

Не поможет ничему:

Пахнет краска типографская

Про больницу, и тюрьму,

И уродскую чувствительность,

И тщеславие, и мстительность.

У газетного листа

Сходство с людными кварталами,

Где пивные, теснота,

Циферблаты над вокзалами

С пассажирами усталыми

И особенная, та

Где уж никакими силами

Не поможешь — пустота,

Дно которой — за перилами

Арки, лестницы, моста.

«От запаха настурций на газоне…»

От запаха настурций на газоне,

От всех жестокостей и нищеты,

От сна, от смеха женщины в вагоне —

Томиться, петь, исписывать листы.

Начав с мечты — высокое прославить,

Мучительно разрозненное слить,

И все несправедливое исправить,

И затуманенное прояснить,

Но, видя, что не изменить вселенной

И в этой жизни не понять всего, —

В себе самом замкнуться постепенно

И петь, уже не зная для чего.

А там, в бездействие и холод канув

И посвятив остаток сил былых

Пустейшему из всех самообманов,

Писать стихи, чтобы напечатать их.

«Еще не раз удача улыбнется…»

Еще не раз удача улыбнется,

Как цифра подходящая в лото,

Еще любовью мучиться придется,

И думать, и писать, а дальше что?

А дальше? Дальше — на твоей могиле!

Сровняется земли разрытый пласт,

И будет ветер, и круженье пыли,

И все, что говорил Экклезиаст.

И твоему потомку будет ново

Любить, как ты, и видеть те же сны.

Друг, если продолженья нет иного,

Подумай, до чего же мы бедны.

«Дело неизвестно в чем…»

Дело неизвестно в чем —

Люди, и любовь, и годы,

В океане род дождем

Проплывают пароходы…

И не знаю, кто и где,

Наклонившийся к воде,

Или же, как я — в отеле,