Охотники на Велеса - [34]

Глава седьмая

Во время очередного занятия со сказителем, Любава таки решилась и дала для перевода песнопение с вечерни, начинающееся со слов «Свете Тихий святыя славы Отца Небесного.»

Сольмир быстро перевел песнопение и замер, глядя на текст.

— Любава, какая же это красота, — взволнованно произнес он. — Именно так возвышенно и проникновенно нужно славить Бога, а вовсе не так примитивно, как это делаем мы.

Его учительница сидела на скамье, подперев голову рукой, и молчала. А что она могла сказать, не выдав себя окончательно?

— Я однажды был в Киеве, — продолжал сказитель, — и видел их главный храм. Вот где величие, вот где настоящая красота. Я не знал, где я стою, на небе или на земле. А мы тут…

— Не огорчайся. Ты очень красиво играешь и поешь, за душу берет, — откликнулась Любава на нотки горечи в голосе Сольмира. — Ничего особенного, я могу и ошибаться, но вдруг именно тебе суждено сочинить для муромцев новые песни? Здесь принято петь странные песни. О том, как летающий огненный змей, огненный дух вообще-то, берет себе в жены человеческую девицу. Насколько же люди должны были стать плотью в ущерб собственному духу, чтобы в своих мечтаниях даже огненный дух заставлять вступать в плотскую связь с девицей. И вообще, сочинил бы ты, что ли, былину о том, как этого летающего змея какой-нибудь человек-герой побеждает. Как какой-нибудь князь, убивает змея-оборотня, спасая, например, жену своего брата. Чем-нибудь после смертного боя заболевает, его исцеляет девица-красавица… Ну и потом дальше целая история… Все естественнее для людей выглядит, чем то, что у вас поют…

— Вышел тюрь-юрь на Калинов мост, — раздался снаружи звонкий голос Дрозда. Он учил очередную попевку. — Вынул тюрь две головы, оловянный нос, конопляный хвост.

— Вот-вот, — поморщился Сольмир, — вот это как раз наше, родное.

Дрозд за окном на выкрикивании попевки не остановился, а попытался подыграть себе на гудке. Сказитель нервно подскочил на лавке и опрометью выскочил во двор.

— Дрозд, прекрати, — разъяренно заявил он мальчику. Тот перестал издавать такие звуки, как будто бы несколько дверей скрипят одновременно, но на разные лады. — Дай сюда гудок.

Через несколько секунд над Новгородским двором полилась пленительная мелодия.

— Ну и ничего особенного, — пробормотал мальчик, — у меня уже почти также получалось.

— А я думал, что это только Любава все время говорит, что ничего особенного. А это у вас общее, новгородское? Но неужели же так плохо у Господина Великого Новгорода с музыкантами? Чего ты сюда приехал учиться? С такими способностями там не нашлось учителей?

Сольмир подрывал и второе их прикрытие, вот ведь, а…

Дрозд обиженно молчал и сопел.

— Я учился, — проговорил он, наконец.

— Я заметил. Неси гусли, что ли. Слышал, что в Новгороде неплохо на гуслях играют.

Любава прислушивалась к разговору, невольно улыбаясь, прочерчивая писалом в покрытой воском дощечке середину из жития Евстафия Плакиды. Начало истории о том, как римский военачальник стал христианином, она опустила. И конец решила тоже опустить.

За окном Дрозд воспроизвел новгородский перебор струн на гуслях.

— Ну это еще куда ни шло, — признал Сольмир, — но гудок — это не твой инструмент. Даже и время не теряй.

Когда сказитель вошел в избу, Любава дописывала текст на последней восковой дощечке. Она подняла глаза. Муромец прислонился к двери и пристально на нее смотрел. Любава невольно опустила глаза.

— Через день пойдем в святилище, — решительно произнес Сольмир, — я завтра договорюсь.

Новгородка промолчала. А что сказать? Она здесь послух князя Ярослава. Это ее основное задание. Чуть скрипнула лавка. Ученик сел, молча пододвинул к себе дощечки с греческим текстом и наскоро просмотрел их.

— Ой, дядько лысый, — пробормотал он, рассеянно дергая себя за кудри, — ничего не понимаю. Что за странная история.

— Что же тут непонятного? — сразу всполошилась Любава. — Мы все слова проходили.

Сольмир бросил на нее все тот же пристальный, изучающий взгляд.

— Объясни. Дело не в словах, а в смысле.

— Чего ты не понимаешь?

— Ну слушай. Итак, внезапно обедневший воевода с женой и двумя сыновьями тайком покидает столицу, не попросив о помощи ни друзей, ни родственников. Ладно, бывает. Почему же он не продал жену и хотя бы одного из сыновей, когда окончательно обнищал?

Любава подняла изумленный взгляд на своего ученика. Тот, пристально глядя ей в глаза, продолжил.

— Тем более что его жена была красива, раз какой-то там вождь на нее польстился.

— Они друг друга любили, — тихо произнесла Любава.

— А это правдивое описание, или сказка?

— Это настоящая история, только я убрала начало и конец, — с безудержной честностью, но смущаясь под пристальным взглядом, ответила она.

— Я правильно понял, что военачальник сильно страдал, когда у него сначала лев унес одного сына, потом волк другого? Правильно? Почему он страдал? В его положении в одиночку было легче выжить.

— Ты что думаешь, я это все сама сочинила? — овозмутилась Любава. — Что это все женские сюси-пуси? Это настоящее греческое сказание. И там сказано, что тот воин сначала рыдал, когда у него тот варвар отнял жену, а потом невыносимо страдал из-за потери сыновей. Ясно? — добавила она с вызовом. — Такие вот у них, греков, истории.