Охотник Зеро - [21]

Иногда я украдкой наблюдала за ним, когда он часами сидел за своими партитурами. Его сосредоточенность вызывала во мне неподдельное восхищение. Я боялась шевельнуть пальцем, чтобы случайно не потревожить его. Я едва сдерживала себя, потому что желание поднималось во мне при одном лишь мимолетном взгляде на Брюно.

Мое тело дождалось своего часа, наконец-то его стали холить и лелеять. Я покупала себе обтягивающие маечки, чтобы подчеркнуть мою крупную упругую грудь. Я занялась эпиляцией, делала себе маникюр, подкрашивала волосы. Я полюбила крутиться перед зеркалом и оставалась вполне довольной своим телом — я оценила свою красоту. По воскресеньям я отправлялась в Л’Э-ле-Роз навестить бабушку с дедушкой. С каждым посещением их запущенный вид возмущал меня до крайности, приводя в неописуемый ужас. Смерть неотвратимо приближалась к ним, но, впрочем, я не хотела об этом думать. Я только что открыла для себя удовольствие и наслаждение, и это великое открытие почти целиком заслонило от меня остальной мир.

В таком бешеном темпе пронеслись два года нашей совместной жизни. Брюно получил свою музыкальную премию, я защитила диплом лиценциата с отличием и готовилась к магистратуре с дипломной по Пифагору. Брюно регулярно давал уроки музыки в консерватории неподалеку от нашего дома. А еще дико страдал оттого, что оставался просто слушателем в Группе музыкальных исследований, ведь, чтобы войти в нее на полных правах, он должен был представить законченное музыкальное произведение. Он противился искушению, мучился, показывал только некоторые отрывки, одним словом, занимал позицию, которую с одобрением принимал его великий кумир Ноно. А может, его просто считали еще слишком молодым. Он стойко переносил все тяготы службы музыкальной музе, а я, как могла, помогала ему переносить муки творчества. По вечерам мы часто включали Revox и слушали джаз до рассвета, попивая белое сансерское, которое он обожал. К счастью, мы могли делать звук громче благодаря рабочим, что сделали мне подвесной потолок. Я зависала в блаженной атмосфере нашего гнездышка. Мне казалось, что музыку источает не проигрыватель, а я сама. А потом отключали музыку и любили друг друга в полной тишине с необузданной, ненасытной страстью.

Однажды он получил из Милана письмо от Ноно, который приглашал его на три месяца поработать в своей студии электронной музыки. Это было гораздо больше, чем он смел позволить себе в своих мечтаниях. Он с трудом сдерживал радость, глядя на мое ставшее вмиг унылым лицо. В последние дни перед отъездом мы занимались любовью, как дикари, неистово набрасываясь друг на друга, мы сгорали в пламени всепоглощающей страсти, он — от безумной радости путешествия, я — из-за тоски ужасного расставания.

Буквально за пару дней до его отъезда, когда уже почти все было собрано, он получил повестку о прохождении военной службы. Его отсрочка, оказывается, закончилась, а он совсем об этом позабыл. Это просто убило его. А я, хотя и понимала, что все равно скоро расстанусь с ним, и даже на более продолжительный срок, все равно почувствовала огромное облегчение на душе оттого, что сорвалась его поездка в Милан. Его учебная часть находилась возле Мезон-Лаффита. Длинные кудри Брюно были безжалостно сострижены полковым парикмахером, и он предстал предо мной словно обнаженный, до невозможности жалкий. Я гладила рукой по незнакомой мне стриженой голове и переживала в душе, не будет ли ему холодно с таким коротким ежиком. К счастью, ему разрешалось каждый вечер уходить на ночевку домой. Но вскоре его послали служить в Бретань в составе пехотного полка, который стоял в Шатолене, и ему пришлось ждать целых полтора месяца, чтобы получить первую увольнительную. Полтора месяца одиночества. Полтора месяца жить одним ожиданием, когда он вернется. Я без конца включала Revox, он будто сидел рядом со мной и слушал музыку, поджав рукой подбородок. Я покупала белое сансерское и потягивала его из бокала, развалившись в кровати. Я слегка наклоняла бокал, вино тонкой струйкой лилось по ложбинке, разделяющей мою прекрасную грудь, и медленно стекало по моему животу. Это Брюно окроплял меня любовным зельем и сам слизывал его с моей бархатистой кожи. Я погружалась в свою дипломную по Пифагору только потому, что знала, что доставлю удовольствие своему любимому.

В начале июня он получил увольнительную на двое суток. Было решено, что я сама приеду к нему, чтобы не терять времени на дорогу.

Вечером я, слегка уставшая от поездки, прибыла на маленький вокзал Шателена и вышла на перрон. Брюно не бросился навстречу, а медленным шагом направлялся ко мне. В форме солдата второго класса, он шел, улыбаясь, с неизменным ежиком на голове. И вдруг… мне стало немного не по себе. Униформа совсем ему не шла. И потом он очень похудел. Осунувшееся лицо. Я не могла даже представить, что у него может быть такая угловатая форма черепа. Но вот он обнимает меня, и все дурные мысли улетают прочь. Мы выпиваем по чашке кофе в вокзальном буфете. Он жалуется на солдатскую жизнь. В казарме он не высыпается. Во время марш-бросков он натирает себе и плечи, и ноги, приходя обычно самым последним. Короче, армия доконала его. Я, как могла, утешала его, стараясь развеять в своей душе то стеснение, которое я испытывала, глядя на измученное чужое лицо. Мы отправились на автобусе в Дуарненез, где он забронировал номер в гостинице. Огромное, на всю стену окно открывало чудесный вид на море, переливающееся в нежно-алом зареве заката. Мы открыли его нараспашку, чтобы ощутить прохладную морскую свежесть. «Музыка и ты — это все, что было в моей жизни, — тихо произнес он, — а теперь у меня нет ни того, ни другого». Я знала, Брюно любит меня, но никогда не слышала от него признаний в любви. Я до того растерялась, что не могла ни поблагодарить его, ни ощутить радости от услышанных слов. «Но я же с тобой, — только и пробормотала я, — смотри, я здесь». «Да, ты права, — прошептал он, — прости, я полный идиот». И он расхохотался. Я тоже захохотала, как сумасшедшая. Мы спустились в ресторан, чтобы съесть лангуста и выпить по бокалу белого вина. За столом он наконец расслабился и принялся рассказывать мне о Ноно. Тот прислал ему свою последнюю партитуру, с которой собирался выступить на биеннале в Венеции, куда Брюно, к сожалению, не попадет в этом году. Однако, как только он закончит службу в армии, он тотчас же отправится в Милан. Ты тоже должна разобраться со своими делами, сказал, он, и мы поедем вместе. Ты была уже в Италии? Там нас ждет настоящая счастливая жизнь. Брюно возрождался у меня на глазах, а я ощущала себя на седьмом небе от счастья. Ну разумеется, я тоже отправлюсь в Италию. Он также просил меня выслать ему другую партитуру Ноно, ту, что он забыл дома, он хотел поработать над ней. Он нацарапал название на салфетке и положил ее рядом с моей тарелкой. Я прочитала: