Охотник Зеро - [20]

Брюно появился у меня случайно, он зашел однажды к нам на один из наших традиционных ужинов на набережной Жеммап. Он заканчивал учебу в Консерватории по классу композиции. Я уж и не помню, кто именно из моих знакомых затащил его в нашу компанию, но с тех пор он стал часто появляться в нашей тусовке. Он был не более разговорчивым, чем я, но, бывало, он взрывался пламенной речью, когда сталкивался с косностью математического племени. К примеру, говорит он о каком-то Ноно. Никто из нас не знал, кто такой Ноно. Он тут же закипал. Мне нравилось смотреть, как он говорит. Он торопился, запинался, его язык скакал, опережая мысли, а уголки рта время от времени растягивались в гримасу ораторских мучений. Он морщился, будто слова, которые выпаливал он, царапали его уста, и мне хотелось провести по ним рукой, чтобы снять боль и облегчить его вербальные страдания. Когда он умолкал, черты его лица тут же разглаживались, и он снова с добродушным и внимательным видом смотрел на нас, особенно на меня, казалось мне, и внутри у меня начинала пениться тихая радость. После одного из таких ужинов, когда все разошлись, мы остались с ним наедине. Я убирала тарелки со стола и не могла справиться с охватившей меня дрожью. Сердечко стучало, готовое выскочить из трепещущей груди. Я сидела на диване и не могла, как ни пыталась, вымолвить ни слова. Сидела и выдавливала из себя глупую улыбку. Он тоже молчал. Затем его руки опустились мне на голову, прошлись по волосам и замерли на щеках. Все прожитые годы отдам ради этого мгновения. Вся моя жизнь без остатка уместилась в его ладонях. Когда он наклонился, чтобы поцеловать меня, я по привычке сжала губы. Но мои рыдания не остановили его. Он уже насквозь видел меня. И остановился лишь под утро, когда я была вся переполнена слезами, потом, кровью и счастьем. На рассвете он ушел, так и не произнеся ни слова. А я не двинулась с места, весь день пролежав без движения в ожидании моего Брюно. И он вернулся, он пришел тем же вечером.

Мы немедленно захлопнули дверь перед моими приятелями, которые привыкли заглядывать ко мне в гости. Он тут же вошел в мою жизнь, заполнив ее до краев, он притащил свой огромный Revox, и мы стали настоящими отшельниками, уединившись от царившей вокруг суеты. Началась наша совместная жизнь с жестким порядком и железной дисциплиной, которая протекала между любовью и работой.

Я была готова бегать за ним, как собачка, круглые сутки. Я не хотела никуда выходить из дома, мне нравилось целыми днями валяться с ним в постели. Я спешила выплеснуть ему свою душу, отдать себя всю до самого донышка. Я опустошила себя до того, что при самом нежном его прикосновении дрожала как пушинка, готовая улететь. И я уже не чувствовала ничего, его ласки широкими кругами любви расходились по всему моему телу, где мои руки, где мои ноги, где вообще я? Иногда видение моих безобразных зубов вдруг резко всплывало передо мной. Но я смело открывала рот, широко, еще шире, я знала, я была уверена, что Брюно с корнем вырвет ту гниль, что скопилась во мне.

Он сам любил вкалывать до седьмого пота и требовал от меня такого же отношения к работе. Он жаждал завоевать музыкальную премию и, как проклятый, сидел над сочинением для классического струнного оркестра, хотя сам больше увлекался электроакустической музыкой. Я часто была вынуждена проводить долгие часы в одиночестве, когда он отправлялся на репетиции O.R.T.F[1]. Хотя официально он не входил в Группу музыкальных исследований, ему всегда разрешали присутствовать на их занятиях. Пользуясь его отлучками, я сачковала и занималась математикой спустя рукава. Он сердился: «Ты должна работать, ты станешь великим математиком». Он ронял в моей душе зерна амбиций, которых я всегда была лишена.

Брюно занялся моим музыкальным воспитанием. До их пор я знала только одного композитора — Шопена, потому что его обожала Натали. Я пичкала себя сонатами, кантатами, концертами и операми. Очень скоро я полюбила Шуберта и могла слушать его часами. Брюно хохотал и говорил, что у меня буржуазные вкусы. Когда я спросила почему, он посерьезнел и стал объяснять, что я стала заложницей культурного привыкания к классической гармонии, что услаждать свои чувства романтическими аккордами — соглашательская покорность души, не менее отвратительная, чем отсутствие политического самосознания, короче, случай у меня был клинический. Он пускался в долгие объяснения, объяснял суть современной музыки, что-то про динамический континуум между звуком и безмолвием и про звуковые микроструктуры. Я слушала его и видела, как вновь на его лице прорезаются складки мучительного отчаяния, которые так поразили меня в нашу первую встречу, и сама приходила в отчаяние, потому что не понимала ни слова в его ученой тарабарщине. Правда, теперь я знала, кто такой Ноно, он был в его глазах величайшим мастером, настоящим божеством, перед которым он преклонялся, очаг его творчества, к пламени которого я никогда не смогу прикоснуться. Мне было невыносимо больно страдать из-за своей бездарности, но то чувство, что рядом со мной живет человек, который обладает недоступной мне тайной, еще сильнее разжигало мою любовь к нему.