Охотник за бабочками - [59]

Сильная речь. Очень сильная речь. Молодец, ничего не скажешь. Даже куколка заткнулась.

— Она не жаба. Это раз. Это противоречит всем канонам природы. Это два. Современная наука категорически отвергает данную возможность. Три. И закон сохранения материи. Четыре. Надеюсь достаточно, чтобы понять, что из нее никогда не получится ни жаба, ни баба, ни вселенная черт знает, где кто еще.

— А вдруг, — не унимался Кузьмич, — Хоть раз в жизни ты можешь сделать дурацкий поступок и поверить в чудо.

— Я сам, как дурацкий поступок. А насчет чуда…

Интересно, а чего это я так категорично? Чудес, понятное дело, на свете не бывает, но за попытку никто денег не берет. Опять же о чуде. Наука вряд ли объяснит камни самоцветные, которые проливает куколка. И многое чего наука не объяснит. Например, того, почему я сейчас встану, закрою глаза и будь что будет.

— Ну, ну-у, ну-у-у, — увивался Кузьмич рядом маленьким дьяволенком, нашептывающим на ухо поступки неправильные.

А я, под звуки этого мерзкого понукания, подошел к куколке, обтер ее отвратительный рот платком, потом еще раз обтер, и, наконец, в третий раз не поленился и обтер.

— Ну, — гаркнул Кузьмич и с разгона пихнул меня в спину.

Я закрыл глаза, сглотнул слюну и, примерившись, ткнулся сухими губами в продезинфицированные губы куколки. Главное, что бы каких-нибудь бородавок от нее не схватить. Или еще чего похуже.

Поцелуй получился достаточно смачным и даже, не побоюсь этого, прочувственным. Куколка издала умирающий перезвон, и глаза ее потухли.

— Сдохла.

Кузьмич пнул пару раз кокон и, не дождавшись ответной реакции, вздохнул.

— А ведь могла бы жить, да жить. Камушки метать. А все почему? Все потому, что ты, командир, возжелал объять необъятное.

Я как раз прекратил отплевываться и стаскивать со своего лица прилипшую куколкину слизь.

— От этого еще никто не умирал.

Бабочек подлетел поближе ко рту куколки, прислушался к отсутствующему дыханию и констатировал:

— Определенно сдохла. Сердце, если оно у нее и было, не выдержало перенесенного позора и порвалось на мелкие куски. С обширным излиянием в мозг. Если он, конечно, тоже у нее был. Как думаешь, командир, а если ее выпотрошить, внутри найдем что-нибудь. Ты понимаешь, о чем я? Так я за ножичком смотаюсь?

— Все мало тебе, — я тоже прислушался. Дыхание отсутствовало. И сердце, прав Кузьмич, не стучит, — Жива она.

— Это почему это? — у Кузьмича всегда было не в порядке с логическим мышлением.

— А потому, что за ветку держится. Ты бы за ветку держался, если б помер?

— Это постишемический синдром, — выпендрился Кузьмич, — Я о таком в медицинской энциклопедии читал. Остаточные спазмы тела и все такое.

— То-то и дело, что все такое. Организм не человеческий, нам его не понять. Пусть повисит, может и очухается. Вдруг она в спячку впала?

Кузьмич покрутил пальцем у виска.

— Ага! В спячку. В кому. И надо было тебе к ней лезть?!

Посовещавшись немного, мы решили оставить все как есть. Пусть висит, пока не протухнет. А там видно будет, что с коконом делать.

Наступил вечер.

Кузьмич мирно посапывал в две дырки, завернувшись в мой походный носовой платок. Дремал в углу дворецкий, которому не досталось новых модулей памяти. И я, уронив голову на грудь, дремал, отрешившись от тревоги и суеты.

По поводу завтрашней доставки к паПА пресловутого «каравая» решение было давно принято. Торжественно сходим с дистанции. Без лишнего крика и шума. В связи с неполным составом команды.

Старинные часы, которые подарил мне паПА на восемнадцатилетние, мерно отсчитывали мгновения.

Кстати, я про эти мгновения стих в юношестве сочинил. Вот. «Летят, они как заряды бластера у виска. Мгновения. Мгновения. Мгновения». Сильная вещь. Там и продолжение было, но сейчас уже не помню. Что-то, про то, что эти самые заряды бластера приносят кому-то дырку, величиной с кулак, а кому-то памятные медали.

«Бум! Бум!» — отзвенели часы положенные два часа после полуночи.

«Динь, динь» — то ли послышалось, то ли во сне привиделось.

Я продрал глаза, растер лицо руками, прогоняя наглую дрему, посмотрел на часы, правильно ли на страже стоят.

«Динь. Дон-дон-дон-дон».

Из полутьмы на меня смотрели, не моргая, два красных глаза куколки.

Жива. Оклемалась.

Стараясь не разбудить Кузьмича, я на цыпочках подошел к кокону, и уселся возле него.

— Ну, ты и даешь? Напугала нас всех.

Куколка ничего не прозвонила. Только смотрела. Как странно видеть свое перевернутое изображение в этих огненных блюдцах.

— Я даже испугался. Честно. Вот ты сейчас смотришь на меня и думаешь, что врет все этот урод. Да? А я не вру. Знаешь… Пойми меня правильно. Я… Да и ты тоже, наверно, понимаешь, что вся эта затея с женитьбой пустая затея. Может быть на вашей планете, в вашем племени так и полагается, а у нас, у людей, все не так просто. Есть определенные условности.

Куколка заворочалась в своем коконе.

— Вот, вот, — я махнул головой на ветки, — У нас не принято висеть на деревьях. У нас, у людей, много чего не принято. Ты не обижайся. Мы, конечно, останемся друзьями, и все такое. Я буду беречь тебя, заботиться. Что нужно, то и сделаю. Но вот про женитьбу давай забудем. Понимаешь, о чем я?